Букет от «Эйлерса!»… Вы слышите мотив Двух этих слов, увы, так отзвеневших скоро?.. Букет от «Эйлерса,» — того, что супротив Многоколонного Казанского собора!.. И
Стихотворения поэта Агнивцев Николай Яковлевич
Их две сестры. Одна от неба, А та, другая, от земли. Я тщетно жду, какую мне бы Дать боги случая могли. Вот ту, которая
Дребезжит гитара сонно. Где-то булькает мадера. Ночь, луна… В окошке донна, Под окошком кабалеро. Ну-с, итак в испанском стиле Начинаю ритурнель я! Место действия
Ах, шум кулис извивно-узких! Ах, закулисная фриволь! Ах, блеск театров Петербургских!.. Все знаю — я принцесса Моль! Я помню радостные миги… Я помню преклоненный
1 Сейчас весь мир невольно Звенит от птичьих стай. Сейчас цветет фривольный Веселый месяц май. Пустивши без уступок Все стрелы в оборот, Кивает из-под
Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось. Весь день без слов, вся ночь без сна! Сегодня в руки мне попалась Коробка спичек Лапшина… Ах, сердце
Вы не видали господина, Виновника сердечных мук? На нем — цилиндр и пелерина И бледно-палевый сюртук. Вот как зовуть его? — Не помню. Вчера
В этот день, как огромный опал, Было небо прозрачно… И некто, В черный плащ запахнувшись, стоял На мосту у Большого проспекта… И к нему,
В Константинополе у турка Валялся, порван и загажен, «План города С.-Петербурга» («В квадратном дюйме — 300 сажень…») И вздрогнули воспоминанья, И замер шаг, и
Вы помните былые дни, Когда вся жизнь была иною?! Как были праздничны они Над петербургскою Невою!! Вы помните, как ночью, вдруг, Взметнулись красные зарницы
И дни и ночи в страстной позе Поет о розах на морозе Перед окном девицы Клэр Маркиз Франсиз де Помдетер. Он пел с подъемом
К монне Фиаметте Стукнул на рассвете Граф Ренэ Камбон. И хоть Фиаметта И не была одета, Все ж был принят он В розовом алькове,
Под сенью греческаго флага, Болтая с капитаном Костой, Средь островов Архипелага Мне вспомнился Елагин остров! Тот самый сухопутный остров, Куда без всяких виз французских,
В далеком некем царстве, В заморском государстве, Хоть это выражение Немного старовато, Но все же, тем не менее, Жил был король когда-то. Как водится,
В старом замке за горою Одинокий жил кудесник, Был на «ты» он с сатаною! — Так поется в старой песне. Был особой он закваски:
Если бы я был слоном из Бомбея, То, избегая всех драм, Силы слоновой своей не жалея, Целую жизнь вас на собственной шее Я бы
Удивительно мил,- Жил да был крокодил, Так аршина в четыре, не боле. И жила да была, Тоже очень мила, Негритянка по имени Молли. И
Аy, века! Ах, где ты, где ты — Веселый век Елизаветы, Одетый в золото и шелк?! Когда, в ночи, шагая левой, Шел на свиданье,
Смерть с Безумьем устроили складчину! И, сменив на порфиру камзол, В Петербург прискакавши из Гатчины, Павел 1-ый взошел на престол. И, Судьбою в порфиру
Как бьется сердце! И в печали, На миг былое возвратив, Передо мной взлетают дали Санкт-Петербургских перспектив! И, перерезавши кварталы, Всплывают вдруг из темноты Санкт-Петербургские
Был день и час, когда уныло Вмешавшись в шумную толпу, Краюшка хлеба погрозила Александрийскому столпу!.. Как хохотали переулки, Проспекты, улицы!.. И вдруг Пред трехкопеечною
Как-то раз купалась где-то В море барышня одна. Мариетта, Мариетта Прозывалась так она. Ах, не снился и аскету, И аскету этот вид. И вот
Начинается все это Приблизительно вот так: Отпросилась Мариетта В поле рвать пунцовый мак. Как ни странно, но однако В поле этом — до-ре-до —
Сбившись в слабостях со счета, Догаресса монна Бланка В ожидании Эрота Забавлялась с обезьянкой. И взглянув на вещи прямо, В элегическом мечтаньи Говорила эта
Где-то давно, друг от друга особо, Жили да были три старых набоба. Верили твердо они с давних пор, Что, мол, спина — просто пыльный
Есть старая-старая песня, Довольно печальный рассказ, Как всех англичанок прелестней Гуляла в саду как-то раз Мисс Эвелин с папой и мамой. С прислугой, обвешанной
Королева бледна, Королева грустна, Королева от гнева дрожит. В стороне — одинок — Голубой василек — Бедный паж, пригорюнясь сидит. Королева бледна, Королева грустна,
Вы не бывали На канале? На погрузившемся в печаль Екатерининском канале, Где воды тяжелее стали За двести леть бежать устали И побегуть опять едва
Однажды некий крупный слон, Красою мухи поражен, К той мухе, словно феодал, Преступной страстью воспылал. Но муха, быстро рассудив, Что толстый слон, хоть и
Санкт-Петербург — гранитный город, Взнесенный Словом над Невой, Где небосвод давно распорот Адмиралтейскою иглой! Как явь, вплелись в твои туманы Виденья двухсотлетних снов, О,
О, иностранец в шляпе, взвесь Мою судьбу. Всю жизнь с пеленок Сижу под этой пальмой здесь Я, бедний черный негритенок! Я так несчастен! Прямо
Как-то раз путем окрестным Пролетал дракон и там По причинам неизвестным Стал глотать девиц и дам. Был ужасный он обжора И, глотая что есть
У нее — зеленый капор И такие же глаза; У нее на сердце — прапор, На колечке — бирюза! Ну и что же тут
Затянут шелком тронный зал! На всю страну сегодня Король дает бессчетный бал По милости господней!.. Он так величественно мил, Галантен неизменно. Он перед дамой
К дофину Франции, в печали Скользнув тайком из-за угла, Однажды дама иод вуалью На аудиенцию пришла, Перед пажом склонила взоры: Молю, дофина позови! Скажи
Как-то раз порой вечерней В покосившейся таверне У красотки Николетты, Чьи глаза, как два стилета, Нас собралось ровно семь. Пить хотелось очень всем. За
Там, где Российской Клеопатры Чугунный взор так горделив, Александринского театра Чеканный высится массив. И в ночь, когда притихший Невский Глядит на бронзовый фронтон, Белеет
Из своей опочивальни, Чем-то очень огорчен, Побледневший и печальный, Вышел в зал король Гакон. И, как то необходимо, Молвил, вставши на ступень: «Здравствуй, мой
Ах, это все чрезмерно странно, Как Грандиссоновский роман… И эта повесть так туманна, Зане в то время был туман… И некто в серой пелерине,
Москва и Kиeв задрожали, Когда Петр, в треске финских скал, Ногой из золота и стали Болото невское попрал… И взвыли плети!.. И в два
У короля был паж Леам, Задира хоть куда. Сто сорок шесть прекрасных дам Ему сказали: «да!» И в сыропуст и в мясопуст Его манили
От Люксембурга до Бастильи, Еретикам на вечный страх, Герольды папские трубили На всех парижских площадях: — Мы, добрый папа Лев четвертый, Скорбим о дщери
Это было в белом зале У гранитных колоннад… Это было все в Версале Двести лет тому назад. Ах, назад тому два века, Не имея
Нет черней физиономий Ни в Тимбукту, ни в Танжере, Чем у некоего Томми И его подружки Мэри. Вспыхнув в страсти, вроде спирта, Этот Томми
Рассветает! Даль зовет В вихри звоном санным!.. Тройка стынет у ворот… — «Ну-ка, Петр, к цыганам!»… Гаркнул зычно Петр: «Па-а-а-ди!» (Парень он таковский!) И
Ужель наступит этот час На Петропавловских курантах, Когда столица в первый раз Заблещет в этот страшный час В слезах, как ранее в бриллиантах?! Ужель
У моей знакомой Сони Есть Тальони В медальоне на груди! Ну, а рядом с той Тальони В том же самом медальоне На груди у
Подобно скатившейся с неба звезде, Прекрасная дама купалась в пруде. Заметив у берега смятый корсаж, Явился к пруду любознательный паж. Увидев пажа от себя
Кулебяка «Доминика,» Пирожок из «Квисисаны,» «Соловьевский» бутерброд… Вот триптих немного дикий, Вот триптих немного странный, Так и прыгающий в рот!.. Каждый полдень, хмуря лики,
В саду у дяди кардинала, Пленяя грацией манер, Маркиза юная играла В серсо с виконтом Сент-Альмер. Когда ж, на солнце негодуя, Темнеть стал звездный