Низко кружится воронье. Оголтелые псы томятся. Лишь коты во здравье свое Магнетизмом тайным дымятся. Ощутили они в шерсти Слабый треск и сухое жженье. Постепенно
Стихотворения поэта Антокольский Павел Григорьевич
Ты мне клялся душой сначала, Назвал ты душенькой меня,- Но сердце у меня молчало, Бесчувственное для огня, Ты от меня ушел в дурмане, Ужасно
Легко скользнула «Красная стрела» С перрона ленинградского вокзала. И снова нас обоих ночь связала И развернула смутных два крыла. Но никаких чудес не припасла,
Ты сойдешь с фонарем по скрипучим ступеням, Двери настежь — и прямо в ненастную тишь. Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем Ты на
Он был никто. Безграмотный бездельник. Стратфордский браконьер, гроза лесничих, Веселый друг в компании Фальстафа. И кто еще? Назойливый вздыхатель Какой-то смуглой леди из предместья.
На ярмарке перед толпою пестрой, Переступив запретную черту, Маг-шарлатан Джузеппе Калиостро Волшебный свой стакан поднес ко рту. И тут же пламя вырвалось клубами, И
Не вспоминаю дней счастливых, Не замечаю лиц знакомых. Я весь какой-то странный вывих. Я весь какой-то сонный промах, Сосредоточен иль рассеян… Но здесь иная
Мы вышли поздно ночью в сенцы Из душной маленькой избы, И сказочных флуоресценций Шатнулись на небе столбы. Так сосуществовали ночью Домашний и небесный кров,
Европа! Ты помнишь, когда В зазубринах брега морского Твой гений был юн и раскован И строил твои города? Когда голодавшая голь Ночные дворцы штурмовала,
Октябрьский вихорь спящих будит На бурных митингах своих, Не шутит он, а грозно судит О всем, что было, есть и будет,- Октябрьский вихрь, Октябрьский
Сжав тросы в гигантской руке, Спросонок, нечесаный, сиплый, Весь город из вымысла выплыл И вымыслом рвется к реке. И ужас на клоунски жалостных, Простуженных
С полумесяцем турецким наверху Ночь старинна, как перина на пуху. Черный снег летает рядом тише сов. Циферблаты электрических часов Расцвели на лысых клумбах площадей.
Жилье твое остужено. Жена твоя покойница Была любимой суженой — И вот былинкой клонится, И спит в подводном Китеже, Спит, запертая в тереме. А
Пусть падают на пол стаканы Хмельные и жуток оскал Кривых балаганных зеркал. Пусть бронзовые истуканы С гранитных срываются скал! Все сделано до половины. Мы
Не трактир, так чужая таверна. Не сейчас, так в столетье любом. Я молюсь на тебя суеверно, На коленях и до полу лбом. Родилась ты
(1843–1963) Пришли не мрамором, не бронзой,– Живые ринулись на смотр – В монашеском обличьи Грозный1, В отваге юношеской Петр2. Два зеркала, два разных лика,
Что творится в осеннюю ночь, Как слабеют растенья сухие, Как, не в силах друг дружке помочь, Отдаются на милость стихии! Как в предсмертном ознобе,
Над роком. Над рокотом траурных маршей. Над конским затравленным скоком. Когда ж это было, что призрак монарший Расстрелян и в землю закопан? Где черный
Умолкнул голос человеческий, Никем и не услышанный. Истлели все овечьи вычески В траве, никем не скошенной. Чей стон промчится над Евразией, Зальется над Америкой,
Я рифмовал твое имя с грозою, Золотом зноя осыпал тебя. Ждал на вокзалах полуночных Зою, То есть по-гречески — жизнь. И, трубя В хриплые