Сопки забайкальские на страже,
И под кровом кованого льда
Не вздохнет, не ворохнется даже
В день апрельский речка Ингода.
Сопки забайкальские суровы,
Слушают вострее часовых,
Как бряцают ржавые оковы
В их груди, в мерзлотах вековых.
За четыре дня до ранней пасхи,
В белый день, в забытый черный год,
Там, во мгле глубокой рудной пасти,
Сатана толкнул крепленый свод.
К ночи на раскопанном завале,
Разгоняя звон во все концы,
Кандалы с покойников сбивали
Для живых живые мертвецы.
Вдруг кузнец под обручем железным
Ощутил биенье теплых жил:
— Этот не отмаялся, болезный, —
Он вздохнул — и страже доложил.
Жив, чтобы бессрочно, безысходно —
В цепи и под землю — навсегда,
Чтобы день за днем и год за годом
Снова голод, окрики, руда…
А сегодня — лазаретный ужин,
Оклемайся да берись за гуж —
Ты, брат, не убит, а оглоушен,
А в земле зарыто сорок душ.
Ты один целехонек остался,
А оглох — беда невелика:
Что тут слушать? А язык отнялся,
Так ведь можно выть без языка.
Глянул лекарь: знать, мозги отшибло.
Покрутил перстом — ума лишен.
Понял узник, и за ту ошибку
Мертвой хваткой уцепился он.
Днем блажным прикидывался, воя,
А ночами долгими тайком
Все ходы выискивал на волю
Между стен, решеток и замков.
Спохватились — будто канул в воду,
Приписали к мертвым — пронесло.
И беглец прорвался на свободу
Всем цепям и каторгам назло.
Звонницы ко всенощной гудели,
И, туманя каторжный рассвет,
Жалостные вешние метели
По тайге забеливали след.
Смутно помнил светопреставленье,
Крики, гром, товарищей тела…
Принимал он смерть, как избавленье,
Да она его не приняла.
Что же раньше? Что же раньше было?
Как зовут? Откуда? Кто таков?..
Все, что было, словно отрубило.
Есть клеймо да язвы от оков,
Да еще никак не скажет память
(Все-то в ней заулочки глухи),
Где, когда печать поставил Каин,
За какие смертные грехи?
Майский день багульником румянит,
Горицветом сопки золотит.
Человек в ручей весенний глянет
И слезою воду замутит:
Эту ссыльно-каторжную мету
Не отмыть, не выжечь, не сорвать,
На лице таскать по белу свету,
Башлыком да теменью скрывать.
Он, своей преследуемый тенью,
На закат бежал, как на пожар,
Гнезда шарил да копал коренья,
Спал в берлогах и опять бежал.
Днем июньским, ночью воробьиной
И тепло, и сытый зверь не лют,
Поспевает ягода-малина,
Поселенки хлебца подают.
Вот и небо, как худое сито,
Но земля осенняя щедра,
И накормит к вечеру досыта,
И соломку стелет до утра.
Не считал он долгих дней побега,
Зверем жил, таился и молчал,
Все молчал — от снега и до снега,
А к зазимку вовсе одичал.
И едва распутались дороги
По степи, обструганной, как стол,
Вновь отрогов грозные остроги
Возвели еловый частокол.
Нет конца и края белотропу,
Огоньком не светит отчий дом,
Заслонила Азия Европу
Неприступным каменным щитом.
А на рыжем глинистом отвесе,
Кров надежный путнику суля,
Упирая темя в поднебесье,
Круглый зев разинула земля.
В ту пещеру, что далекий пращур
Обживал впервые по-людски,
Человек вскарабкался, как ящер,
Обдирая кожу на куски.
Тот светлел умом от первой речи,
Ладил стрелы, разводил очаг,
Этот все утратил человечье —
Слово и свет разума в очах.
И в ночи, не доверяя звездам
И кося глаза на лунный лик,
Он лицо, заросшее коростой,
Торопливо прятал под башлык.
День за днем в окрестные поселки,
Кручами прижатые к реке,
Поползли поземкой разнотолки
О пещерном странном старике.
То плелись с дотошностью былинной,
То с мужицкой мудрой простотой:
То ли это каторжник безвинный,
Грешник ли, юродивый, святой,
То ль наследник царского престола,
Что исчез, отрекшись от венца…
Пересудам было так просторно,
Что догадкам не было конца,
Но однако, кроясь от напасти,
До властей молву не донесли, —
Не хватились каторжника власти,
А от смерти люди упасли.
Посылали сыновей старухи
(Где уж бабам кручу одолеть!)
Отнести то горькую краюху,
То обноски в каменную клеть.
Самого ж не видели воочью —
Пусть таится, коли дал зарок.
И отшельник только темной ночью
Черный перешагивал порог.
Нет весны дружней, чем на Урале!
Ждешь-пождешь, а грянет — такова,
Что вечор бураны шуровали,
Поутру полезла мурава,
А денек, промытый ручейками,
Золото купавам раздает,
И птичье чуфыркает, чеканит,
Грает, свищет, цвенькает, поет.
Дух весенний колобродит всюду,
Опахнул пещеру заодно
И скитальца ожиданьем чуда
Растревожил. И пришло оно,
Это чудо — в платье домотканом,
Ситцевым покрытое платком,
Ящеркой вскарабкалось по скалам,
Мельтеша холщовым узелком,
И сказало:
— Дедо! Выдь на волю,
Мамка шлет калачик да квасок!
Ты меня не чуешь, дедо, что ли?
Опростай скорее туесок!
И несмело, а потом ловчее
Пробиралась девочка во мглу,
Набрела на спящего в пещере
И присела рядом на полу.
И ладошкой теплой, без опаски
Тронула всклокоченную прядь.
Эта неиспытанная ласка
Будто жизнь поворотила вспять!
Капли вдруг затенькали спросонку,
Каркнул ворон, ухнула сова…
Он услышал мир, живой и звонкий,
Звоном наливалась голова!
— Дедо! — снова девочка сказала. —
Слышишь, дедо? Мне домой пора…
Тишина с висков его сползала,
Будто отдиралась кожура.
— С-слы-шу! — глухо выдохнуло горло.
— Слы-ш-шу! — слово вымолвил с трудом.
— Ой, дедуня! Да никак ты хворый,
На-ко выпей да поешь ладом.
А под хмурым каменным навесом
Чем-то давним потянул, повлек —
Сенокосом, деревенькой, лесом
Детский голос, тонкий ручеек.
Потрясенный, веря и не веря,
Странник двери в душу отворил
И увидел: нет немого зверя —
Человек живой заговорил!
И не мог уже один остаться,
Говорить хотел он, говорить,
Одарить с лихвой за это счастье,
Да ведь нечем было одарить!
Он слова в зубах, как пни, ворочал,
Добывая с болью из груди:
— Приходи!.. Ты… может… сказку хочешь?
Я с-сложу. Ты слышишь? Приходи…
Сказку! Да она за сказкой рада
Не на кручу — на небо залезть!
— Только шибко страшную не надо!
Он вздохнул:
— Сложу, какая есть…
Отобедал и помог в потемках
В узелок посуду увязать.
— Ангел ты? — спросил ее тихонько.
— Нюркой кличут! А тебя как звать?
На какое ж имя отзовется
Он своим, крещеным, заклеймен?
Память, память!
Есть в твоем колодце
Самое родное из имен.
А уже под сумрачной громадой
Девочка обутками стучит.
— Я Игнатий! …гнатий…натий…атий…
Отозвался трижды горный щит.
И хоть странно в памяти заныло:
«Не Игнатий ты, Игнатьев Нил…»
Да в Сибири каторжника Нила
Неповинно царь похоронил,
Оттого и вырвалось для зова
Имечко учителя, отца.
С ним он к людям возвратился снова,
С ним пройдет дорогу до конца.
Пусть оно прогреет и залечит
Душу, замурованную льдом,
И тогда отца увековечит
Сын своим талантом и трудом.
И пока он с бурным сердцем сладил,
Голосок внизу, на берегу,
Прозвенел:
— Я, дедушко Игнатий,
Эдак в воскресенье прибегу!
Значит, нынче тоже воскресенье?
Перечел он дней круговорот,
Небо вечер вызвездил весенний…
Май? Апрель?.. А год? Который год?
Сколько лет в безвестье пролетело?
Сколько впереди ему дано?
Он расправил сгорбленное тело —
Почему ж расправилось оно?
Он добыл огня и поднял факел
Над подземным зеркалом воды:
Первобытный пращур молча плакал,
Глядя на него из темноты.
Сивый волос, длинный и косматый,
Кожа — глины высохшей темней,
Борода проржавленной лопатой
И лохмотья грязные под ней.
Нет, не призрак смерти, не личина —
Это он, как есть, во плоти, сам —
Девяностолетний по морщинам
И умалишенный по глазам…
Прочь рванье! В студеную водицу!
Смыть скорее смрадные пласты,
Как на светлый праздник обрядиться
В скорбные пожитки нищеты!
И уже от лезвия литовки
Отлетает сивая кудель.
Сколько было трачено без толку
Мертвых дней, задушенных недель!
А теперь легко, тревожно стало,
И душа промытая видна.
Вот лучина, пакля и кресало —
И огонь глотает глубина.
И явился, изможден и бледен,
Сквозь воды подсвеченную дрожь
Человек. И ничего-то с дедом,
Никакого сходства не найдешь.
Красоты года не сокрушили,
Не вспахали бороздами лба,
А судьба еще и до вершины
Не дошла. Жестокая судьба!
Из нее теперь он сказку сложит,
А дорыться до ее корней
Сон поможет. Сон всего дороже,
После сна и утро мудреней.
Сны за снами нитками тянулись,
То рвались, то путались в клубки,
То плутали по тенетам улиц,
То вели в леса, в особняки,
В храмы, в тюрьмы, в горные распадки,
Под шатры дневной голубизны…
Ох, как были горестны и сладки
Памятью разбуженные сны!
После них по слезке да по слову
Сказку он у памяти просил,
Жизнь, как поле, перешел он снова
И себя, как в сказке, воскресил.
Осмелев, пришла в пещеру гостья:
Посулил — так сядь и расскажи!
И дарил он сказку горсть за горстью,
Выбирая с донышка души.
И она под капель звон хрустальный
К нам дошла из гулкой полутьмы.
В правду сказки этой давней-давней
Тихим сердцем вслушаемся мы!
(2 votes, average: 4,50 out of 5)