Припоминаю лес, кустарник,
незабываемый досель,
увеселенья дней базарных —
гармонию и карусель.
Как ворот у рубахи вышит —
звездою, гладью и крестом,
как кони пляшут, кони пышут
и злятся на лугу пустом.
Мы бегали с бумажным змеем,
и учит плавать нас река,
еще бессильная рука,
и ничего мы не умеем.
Еще страшны пути земные,
лицо холодное луны,
еще для нас часы стенные
великой мудрости полны.
Еще веселье и забава,
и сенокос, и бороньба,
но все же в голову запало,
что вот — у каждого судьба.
Что будет впереди, как в сказке, —
один индейцем, а другой —
пиратом в шелковой повязке,
с простреленной в бою ногой.
Так мы растем. Но по-иному
другие годы говорят:
лет восемнадцати из дому
уходим, смелые, подряд.
И вот уже под Петербургом
любуйся тучею сырой,
довольствуйся одним окурком
заместо ужина порой.
Глотай туман зеленый с дымом
и торопись ко сну скорей,
и радуйся таким любимым
посылкам наших матерей.
А дни идут. Уже не дети,
прошли три лета, три зимы,
уже по-новому на свете
воспринимаем вещи мы.
Позабываем бор сосновый,
реку и золото осин,
и скоро десятифунтовый
у самого родится сын.
Он подрастет, горяч и звонок,
но где-то есть при свете дня,
кто говорит, что «мой ребенок»
про бородатого меня.
Я их письмом не побалую
про непонятное свое.
Вот так и ходит вкруговую
мое большое бытие.
Измерен весь земной участок,
и я, волнуясь и скорбя,
уверен, что и мне не часто
напишет сын мой про себя.
(2 votes, average: 4,00 out of 5)