Я к ночным облакам за окном присмотрюсь, Отодвинув тяжелую штору. Был я счастлив — и смерти боялся. Боюсь И сейчас, но не так, как
Стихотворения поэта Кушнер Александр Семенович
Ни царств, ушедших в сумрак, Ни одного царя,- Ассирия!- рисунок Один запомнил я. Там злые ассирийцы При копьях и щитах Плывут вдоль всей страницы
В начале пригородной ветки Обрыв платформы под овраг, И там на проволочной сетке: «Воздухоплавательный парк». Названье плавно и крылато. Как ветрено и пусто тут!
Слово «нервный» сравнительно поздно Появилось у нас в словаре У некрасовской музы нервозной В петербургском промозглом дворе. Даже лошадь нервически скоро В его желчном
Я смотр назначаю вещам и понятьям, Друзьям и подругам, их лицам и платьям, Ладонь прижимая к глазам, Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней,
В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик
Кто тише старика, Попавшего в больницу, В окно издалека Глядящего на птицу? Кусты ему видны, Прижатые к киоску. Висят на нем штаны Больничные в
Под сквозными небесами, Над пустой Невой-рекой Я иду с двумя носами И расплывчатой щекой. Городской обычный житель. То, фотограф, твой успеx. Ты заснял меня,
Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь — там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав
Вода в графине — чудо из чудес, Прозрачный шар, задержанный в паденье! Откуда он? Как очутился здесь, На столике, в огромном учрежденье? Какие предрассветные
То, что мы зовем душой, Что, как облако, воздушно И блестит во тьме ночной Своенравно, непослушно Или вдруг, как самолет, Тоньше колющей булавки, Корректирует
Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор,
О слава, ты так же прошла за дождями, Как западный фильм, не увиденный нами, Как в парк повернувший последний трамвай,- Уже и не надо.
Когда тот польский педагог, В последний час не бросив сирот, Шел в ад с детьми и новый Ирод Торжествовать злодейство мог, Где был любимый
Два лепета, быть может бормотанья, Подслушал я, проснувшись, два дыханья. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо,
Бледнеют закаты, пустеют сады от невской прохлады, от яркой воды. Как будто бы где-то оставили дверь открытой — и это сказалось теперь. И чувствуем
На рассвете тих и странен Городской ночной дозор. Хорошо! Никто не ранен. И служебный близок двор. Голубые тени башен. Тяжесть ружей на плече. Город
По сравненью с приметами зим Где-нибудь в октябре, ноябре, Что заметны, как детский нажим На письме, как мороз на заре, Вы, приметы бессмертья души,
Кто-то плачет всю ночь. Кто-то плачет у нас за стеною. Я и рад бы помочь — Не пошлет тот, кто плачет, за мною. Вот
Какое счастье, благодать Ложиться, укрываться, С тобою рядом засыпать, С тобою просыпаться! Пока мы спали, ты и я, В саду листва шумела И неба
Бог семейных удовольствий, Мирных сценок и торжеств, Ты, как сторож в садоводстве, Стар и добр среди божеств. Поручил ты мне младенца, Подарил ты мне
Среди знакомых ни одна Не бросит в пламя денег пачку, Не пошатнется, впав в горячку, В дверях, бледнее полотна. В концертный холод или сквер,
Крылья бабочка сложит, И с древесной корой совпадет ее цвет. Кто найти ее сможет? Бабочки нет. Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми
Велосипедные прогулки! Шмели и пекло на проселке. И солнце, яркое на втулке, Подслеповатое — на елке. И свист, и скрип, и скрежетанье Из всех
Когда я очень затоскую, Достану книжку записную. И вот ни крикнуть, ни вздохнуть,- Я позвоню кому-нибудь. О голоса моих знакомых! Спасибо вам, спасибо вам
Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным. Какая мука, благодать Сидеть с закушенной губою,
Чего действительно хотелось, Так это города во мгле, Чтоб в небе облако вертелось И тень кружилась по земле. Чтоб смутно в воздухе неясном Сад
Звезда над кронами дерев Сгорит, чуть-чуть не долетев. И ветер дует… Но не так, Чтоб ели рухнули в овраг. И ливень хлещет по лесам,
Не занимать нам новостей! Их столько каждый день Из городов и областей, Из дальних деревень. Они вмещаются едва В газетные столбцы, И собирает их
Суконное с витрины покрывало Откинули — и кружево предстало Узорное, в воздушных пузырьках. Подобье то ли пены, то ли снега. И к воздуху семнадцатого
К двери припаду одним плечом, В комнату войду, гремя ключом. Я и через сотни тысяч лет В темноте найду рукою свет. Комната. Скрипящая доска.
Чтоб двадцать семь свечей зажечь С одной горящей спички, Пришлось тому, кто начал речь, Обжечься с непривычки. Лихие спорщики и те Следили, взяв конфету,
Я ли свой не знаю город? Дождь пошел. Я поднял ворот. Сел в трамвай полупустой. От дороги Турухтанной По Кронштадтской… вид туманный. Стачек, Трефолева…
Калмычка ты, татарка ты, монголка! О, как блестит твоя прямая челка! Что может быть прекрасней и нелепей? Горячая и красная, как степи. Кого обманет
Танцует тот, кто не танцует, Ножом по рюмочке стучит, Гарцует тот, кто не гарцует,- С трибуны машет и кричит. А кто танцует в самом
Побудь средь одноклеточных, Простейших водяных. Не спрашивай: «А мне-то что?» Сам знаешь — все от них. Ну как тебе простейшие? Имеют ли успех Милейшие,
Декабрьским утром черно-синим Тепло домашнее покинем И выйдем молча на мороз. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь,
У природы, заступницы всех, Камни есть и есть облака, Как детей, любя и этих и тех, Тяжела — как те, как эти — легка.
На античной вазе выступает Человечков дивный хоровод. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет. Глубока старинная насечка. Каждый пляшет и чему-то рад.
Я представляю все замашки Тех двух за шахматной доской. Один сказал: «Сыграем в шашки? Вы легче справитесь с тоской». Другой сказал: «К чему поблажки?
Монтень вокруг сиянье льет, Сверкает череп бритый, И, значит, вместе с ним живет Тот брадобрей забытый. Монтеня душат кружева На сто второй странице —
Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до
Два наводненья, с разницей в сто лет, Не проливают ли какой-то свет На смысл всего? Не так ли ночью темной Стук в дверь не
Фиолетовой, белой, лиловой, Ледяной, голубой, бестолковой Перед взором предстанет сирень. Летний полдень разбит на осколки, Острых листьев блестят треуголки, И, как облако, стелется тень.
В Италию я не поехал так же, Как за два года до того меня Во Францию, подумав, не пустили, Поскольку провокации возможны, И в
Б. Я. Бухштабу На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал… А. Фет Я к стогу вена подошел. Он с виду ласковым
Еще чего, гитара! Засученный рукав. Любезная отрава. Засунь ее за шкаф. Пускай на ней играет Григорьев по ночам, Как это подобает Разгульным москвичам. А
Вот я в ночной тени стою Один в пустом саду. То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду. А слева музыка
Нет, не одно, а два лица, Два смысла, два крыла у мира. И не один, а два отца Взывают к мести у Шекспира. В
Эти сны роковые — вранье! А рассказчикам нету прощенья, Потому что простое житье Безутешней любого смещенья. Ты увидел, когда ты уснул, Весла в лодке