Ни Риму, ни миру, ни вену, ни в полный внимания зал- в Летейскую библиотеку, как злобно Набоков сказал. В студеную зимнюю пору («однажды» —
Стихотворения поэта Лосев Лев Владимирович
То ль на сердце нарыв, то ли старый роман, то ли старый мотив, ах, шарманка, шарман, то ль суставы болят, то ль я не
Перемещен из Северной и Новой Пальмиры и Голландии, живу здесь нелюдимо в Северной и Новой Америке и Англии. Жую из тостера изъятый хлеб изгнанья
Я лягу, взгляд расфокусирую, звезду в окошке раздвою и вдруг увижу местность сирую, сырую родину свою. Во власти оптика-любителя не только что раздвои и
I Знаем эти толстовские штучки: с бородою, окованной льдом, из недельной московской отлучки воротиться в нетопленый дом. «Затопите камин в кабинете. Вороному задайте пшена.
Земную жизнь пройдя до середины, я был доставлен в длинный коридор. В нелепом платье бледные мужчины вели какой-то смутный разговор. Стучали кости. Испускались газы,
Стоит позволить ресницам закрыться, и поползут из-под сна-кожуха кривые карлицы нашей кириллицы, жуковатые буквы ж, х. Воздуху! — как объяснить им попроще, нечисть счищая
«Понимаю — ярмо, голодуха, тыщу лет демократии нет, но худого российского духа не терплю»,-говорил мне поэт, «Эти дождички, эти березы, эти охи по части
Покуда Мельпомена и Евтерпа настраивали дудочки свои, и дирижер выныривал, как нерпа, из светлой оркестровой полыньи, и дрейфовал на сцене, как на льдине, пингвином
И, наконец, остановка «Кладбище». Нищий, надувшийся, словно клопище, в куртке-москвичке сидит у ворот. Денег даю ему — он не берет. Как же, твержу, мне
… в «Костре» работал. В этом тусклом месте, вдали от гонки и передовиц, я встретил сто, а может быть, и двести прозрачных юношей, невзрачнейших
«Нас гонят от этапа до этапа, А Польше в руки все само идет- Валенса, Милош, Солидарность, Папа, у нас же Солженицын, да и тот