Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый, шахматный конь в коробке уснул,- а давно ли, давно ли в пивной знаменитой стоял живой человеческий гул? Гул живописцев, ребят
Стихотворения поэта Набоков Владимир Владимирович
О, любовь, ты светла и крылата,- но я в блеске твоем не забыл, что в пруду неизвестном когда-то я простым головастиком был. Я на
Как жадно, затая дыханье, склоня колена и плеча, напьюсь я хладного сверканья из придорожного ключа. И, запыленный и счастливый, лениво развяжу в тени евангелической
Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, как черный этот сад, и дальний плеск волны, и в небе облачном зеркальный блеск луны… Но —
М. В. Добужинскому Воспоминанье, острый луч, преобрази мое изгнанье, пронзи меня, воспоминанье о баржах петербургских туч в небесных ветреных просторах, о закоулочных заборах, о
За полночь потушив огонь мой запоздалый, в притворном забытьи покоюсь я, бывало, и вот, преодолев ревнивый сумрак туч, подкрадывается неуловимый луч и разгорается и
Пустяк — названье мачты, план — и следом за чайкою взмывает жизнь моя, и человек на палубе, под пледом, вдыхающий сиянье — это я.
Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во сне: Кайма сбегающая пены, на камне две морских звезды, из
И странной близостью закованный… А. Блок Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты. И
Разбились облака. Алмазы дождевые, сверкая, капают то тише, то быстрей с благоухающих, взволнованных ветвей. Так Богу на ладонь дни катятся людские, так — отрывается
По саду бродишь и думаешь ты. Тень пролилась на большие цветы. Звонкою ночью у ветра спроси: так же ль березы шумят на Руси? Страстно
Всплывает берег на заре, летает ветер благовонный. Как бы стоит корабль наш сонный в огромном, круглом янтаре. Кругами влагу бороздя, плеснется стая рыб дремотно,
Мечтал я о тебе так часто, так давно, за много лет до нашей встречи, когда сидел один, и кралась ночь в окно, и перемигивались
Вдали от берега, в мерцании морском, я жадной глубиной был сладостно влеком. Я видел небосвод сквозь пену золотую, дрожащий серп луны, звезду одну, другую…
В той чаще, где тысяча ягод краснели, как точки огня, мы двое играли; он на год, лишь на год был старше меня. Игру нам
Я помню только дух сосновый, удары дятла, тень и свет… Моряк косматый и суровый, хожу по водам много лет. Во мгле выглядываю сушу и
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник. Полжизни
Пожаром яростного крапа маячу в травяной глуши, где дышит след и росный запах твоей промчавшейся души. И в нестерпимые пределы, то близко, то вдали
Когда из родины звенит нам сладчайший, но лукавый слух, не празднословно, не молитвам мой предается скорбный дух. Нет, не из сердца, вот отсюда, где
Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжен и вырублены рощи, где моя туманилась весна, Где березы грезили и
В миру фотограф уличный, теперь же царь и поэт, парнасский самодержец (который год сидящий взаперти), он говорил: «Ко славе низойти я не желал. Она
Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек медали на груди. Он вьется, и
Бессмертное счастие наше Россией зовется в веках. Мы края не видели краше, а были во многих краях. Но где бы стезя ни бежала, нам
Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: Напев сквозных цикад умрет в листве олив, погаснут светляки на гиацинтах смятых,
Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там
Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать. Проснусь, и в темноте, со стула,
При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный удар музыки, и чувствую, как холод счастия мне
Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели. И в утро
Придавлен душною дремотой, я задыхался в черном сне. Как птица, вздрагивало что-то непостижимое во мне. И возжелал я в буйном блеске свободно взмыть,- и
Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске, задвигались руки твои. Под левой —
И видел я: стемнели неба своды, и облака прервали свой полет, и времени остановился ход… Все замерло. Реки умолкли воды. Седой туман сошел на
На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых тонких жил. И с ним же рядом, неизбежно,
Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы? Так, удалясь в
I По водам траурным и лунным не лебедь легкая плывет, плывет ладья и звоном струнным луну лилейную зовет. Под небом нежным и блестящим ладью,
Мой друг, я искренно жалею того, кто, в тайной слепоте, пройдя всю длинную аллею, не мог приметить на листе сеть изумительную жилок, и точки
Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья, горящие на дне, в хрустальных тайниках, и на заломленных русалочьих руках, его я не отдам. Нет
Великий выход на чужбину, как дар божественный, ценя, веселым взглядом мир окину, отчизной ставший для меня. Отраду слов скупых и ясных прошу я Господа
Люблю я световые балаганы все безнадежнее и все нежней. Там сложные вскрываются обманы простым подслушиваньем у дверей. Там для распутства символ есть единый —
От счастия влюбленному не спится; стучат часы, купцу седому снится в червонном небе вычерченный кран, спускающийся медленно над трюмом; мерещится изгнанникам угрюмым в цвет
Я знаю: пройден путь разлуки и ненастья, И тонут небеса в сирени голубой, И тонет день в лучах, и тонет сердце в счастье… Я
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес. Простая, как Божье прощенье, прозрачная ширится даль.
Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих. Тот, кто вольно отчизну покинул, волен выть
Катится небо, дыша и блистая… Вот он — дар Божий, бери не бери! Вот она — воля, босая, простая, холод и золото звонкой зари!
Простая песня, грусть простая, меж дальних веток блеск реки, жужжат так густо, пролетая, большие майские жуки. Закатов поздних несказанно люблю алеющую лень… Благоуханна и
Как сон, летит дорога, и ребром встает луна за горною вершиной. С моею черной гоночной машиной сравню — на волю вырвавшийся гром! Все хочется,-
В хрустальный шар заключены мы были, и мимо звезд летели мы с тобой, стремительно, безмолвно мы скользили из блеска в блеск блаженно-голубой. И не
Только елочки упрямы — зеленеют — то во мгле, то на солнце. Пахнут рамы свежим клеем, на стекле перламутровый и хрупкий вьется инея цветок,
Ища сокровищ позабытых и фараоновых мощей, ученый в тайниках разрытых набрел на груду кирпичей, среди которых был десяток совсем особенных: они хранили беглый отпечаток
Склонясь над чашею прозрачной — над чашей озера жемчужной, три кипариса чудно-мрачно шумят в лазури ночи южной. Как будто черные монахи, вокруг сияющей святыни,
Пыланье свеч то выявит морщины, то по белку блестящему скользнет. В звездах шумят древесные вершины, и замирает крестный ход. Со мною ждет ночь темно-голубая,