Налег и землю давит Зной, И так победно, так могуче, Что там, вверху, над крутизной Застыли мраморные тучи. И не идут, оцепенев, И словно
Стихотворения поэта Нарбут Владимир Иванович
Ты что же камешком бросаешься, Чужая похвала? Иль только сиплого прозаика Находишь спрохвала? От вылезших и я отнекиваюсь, От гусеничных морд. Но и Евгения
Земля гудела от избытка Дождей, рассеянных в апреле, И малой бурою кибиткой Коробился листок на солнце — прошлогодний. На ивах иволги горели Жар-птицею иногородней.
Свежает. В побледневшем небе Еще стоит одна звезда. Она четка, как яркий жребий, Красна, как медная руда. Но и она жива минутой, Но и
С каждым днем зори чудесней Сходятся в вешней тиши, И из затворов души Просится песня за песней… Только неясных томлений Небо полно, как и
Опять весна, и ветер свежий качает месяц в тополях… Стопой веков — стопой медвежьей — протоптанный, оттаял шлях. И сердцу верится, что скоро, от
Просека к озеру, и — чудо: Двойные видишь берега И дальше — ярче изумруда — Дождем омытые луга! Во всем хрустальность тонких линий, Вода,
Размахами махновской сабли, Врубаясь в толпы облаков, Уходит месяц. Озими озябли, И легок холодок подков. Хвост за хвостом, за гривой грива, По косогорам, по
Сияй и пой, живой огонь, над раскаленной чашей — домною! В полнеба — гриву, ярый конь, вздыбленный крепкою рукой, — твоей рукой, страда рабочая!
Узнать, догадаться о тебе, Лежащем под жестким одеялом, По страшной, отвиснувшей губе, По темным под скулами провалам?.. Узнать, догадаться о твоем Всегда задыхающемся сердце?..
Отфыркиваясь по-телячьи Слепой пузырчатой ноздрей, Сопит, одышкою горячий, Чванливый хлебный домострой. Толчется в кадке (баба бабой), Сырые бухнут телеса, Пока в утоме сладкой, слабой
Щедроты сердца не разменяны, и хлеб — все те же пять хлебов, Россия Разина и Ленина, Россия огненных столбов! Бредя тропами незнакомыми и ранами
Деревня на пригорке — В заплатанной сорочке: Избушки, как опорки, Овины — моха кочки. Поломанные крылья, Костлявые скелеты — То ветряки. И пылью Грустит
Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Я и сам не знаю, почему мне рука вторая не отрублена… Разве мало мною
Высоким тенором вы пели О чем-то грустном и далеком… И белый мальчик в колыбели Глядел на мать пугливым оком. А звонкий голос веял степью
Прозрачный воздух чист и нежен И хрупко-тонок, как стекло. Предел снегами зарубежен. Долину сжало гор крыло. Легко повисла скал площадка Над серебристой крутизной. Не
По полю мчится, как синяя птица, В ступе — без упряжки, гика, коней… Будет звездами ли ночь золотиться?.. Травы в слезах поувяли за ней.
Дул ветер порывисто-хлесткий, Нес тучи кудрявого свитка И хлопал отставшей калиткой. А месяц — то сыпал вниз блестки, То прятался, словно улитка. Бугор отсыревший
В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! А. Пушкин Ну, застрелюсь. Как будто очень просто: нажмешь скобу — толкнет, не прогремит. Лишь пуля
Слезливая старуха у окна гнусавит мне, распластывая руку: — Ты век жила и будешь жить — одна, но ждет тебя какая-то разлука. Он, кажется,