Когда метель кричит, как зверь — Протяжно и сердито, Не запирайте вашу дверь, Пусть будет дверь открыта. И если ляжет дальний путь Нелегкий путь,
Стихотворения поэта Окуджава Булат Шалвович
Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет: мудрому дай голову, трусливому дай коня, дай
Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, в случайный. Полночный троллейбус, по улице мчи,
Храмули — серая рыбка с белым брюшком. А хвост у нее как у кильки, а нос — пирожком. И чудится мне, будто брови ее
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой? Как будто шагнул я со сцены в полночный
М. Хуциеву Мы приедем туда, приедем, проедем — зови не зови — вот по этим каменистым, по этим осыпающимся дорогам любви. Там мальчики гуляют,
О. Чухонцеву Я вновь повстречался с Надеждой — приятная встреча. Она проживает все там же — то я был далече. Все то же на
Умереть — тоже надо уметь, на свидание к небесам паруса выбирая тугие. Хорошо, если сам, хуже, если помогут другие. Смерть приходит тиха, бестелесна и
Не вели, старшина, чтоб была тишина. Старшине не все подчиняется. Эту грустную песню придумала война… Через час штыковой начинается. Земля моя, жизнь моя, свет
У отворенных у ворот лесных, откуда пахнет сыростью, где звуки стекают по стволам, стоит лесник, и у него — мои глаза и руки. А
Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым,- нытики и
На дне глубокого корыта так много лет подряд не погребенный, не зарытый искала прачка клад. Корыто от прикосновенья звенело под струну, и плыли пальцы,
Кайсыну Кулиеву Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной
А. Цибулевскому На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает, но вот что интересно: на фоне Пушкина! И птичка вылетает.
Сто раз закат краснел, рассвет синел, сто раз я клял тебя, песок моздокский, пока ты жег насквозь мою шинель и блиндажа жевал сухие доски.
Я строил замок надежды. Строил-строил. Глину месил. Холодные камни носил. Помощи не просил. Мир так устроен: была бы надежда — пусть не хватает сил.
Я смотрю на фотокарточку: две косички, строгий взгляд, и мальчишеская курточка, и друзья кругом стоят. За окном все дождик тенькает: там ненастье во дворе.
Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит. Девушка плачет: жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит. Женщина плачет: муж ушел к
В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той
Москва все строится, торопится. И выкатив свои глаза, трамваи красные сторонятся, как лошади — когда гроза. Они сдают свой мир без жалобы. А просто:
…А годы проходят, как песни. Иначе на мир я гляжу. Во дворике этом мне тесно, и я из него ухожу. Ни почестей и ни
На полотне у Аллы Беляковой, где темный сад немного бестолковый, где из окна, дразня и завораживая, выплескивается пятно оранжевое, где все имеет первозданный вид
Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей! Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое,
Простите пехоте, что так неразумна бывает она: всегда мы уходим, когда над Землею бушует весна. И шагом неверным по лестничке шаткой спасения нет. Лишь
В. Федорову Во дворе, где каждый вечер все играла радиола, где пары танцевали, пыля, ребята уважали очень Леньку Королева и присвоили ему званье короля.
Выходят танки из леска, устало роют снег, а неотступная тоска бредет за нами вслед. Победа нас не обошла, да крепко обожгла. Мы на поминках
На белый бал берез не соберу. Холодный хор хвои хранит молчанье. Кукушки крик, как камешек отчаянья, все катится и катится в бору. И все-таки
За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват.
К. Г. Паустовскому Люблю я эту комнату, где розовеет вереск в зеленом кувшине. Люблю я эту комнату, где проживает ересь с богами наравне. Где
Кавалергарды, век недолог, и потому так сладок он. Поет труба, откинут полог, и где-то слышен сабель звон. Еще рокочет голос струнный, но командир уже
Не представляю Пушкина без падающего снега, бронзового Пушкина, что в плащ укрыт. Когда снежинки белые посыплются с неба, мне кажется, что бронза тихо звенит.
Магическое «два». Его высоты, его глубины… Как мне превозмочь? Два сокола, два соболя, две сойки, закаты и рассветы, день и ночь, две матери, которым
Таксомоторная кибитка, трясущаяся от избытка былых ранений и заслуг, по сопкам ткет за кругом круг. Миную я глухие реки, и на каком-то там ночлеге
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, Когда дворники маячат у ворот. Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет. Будет
Черный ворон сквозь белое облако глянет — значит, скоро кровавая музыка грянет. В генеральском мундире стоит дирижер, перед ним — под машинку остриженный хор.
В нашей жизни, прекрасной, и странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора. Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой,
Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали. И было что-то в крике том от горькой той кручины,
Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох: «Прощай, прощай.» «Прощай, прощай…» Да я и
По какой реке твой корабль плывет до последних дней из последних сил? Когда главный час мою жизнь прервет, вы же спросите: для чего я
Берегите нас, поэтов. Берегите нас. Остаются век, полвека, год, неделя, час, три минуты, две минуты, вовсе ничего… Берегите нас. И чтобы все — за
Ехал всадник на коне. Артиллерия орала. Танк стрелял. Душа сгорала. Виселица на гумне… Иллюстрация к войне. Я, конечно, не помру: ты мне раны перевяжешь,
Тамазу Чиладзе, Джансугу Чарквиани Когда под хохот Куры и сплетни, в холодной выпачканный золе, вдруг закричал мангал последний, что он последний на всей земле,
Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое
Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок. Я снова живой на выжженном теле Крыма. И вырастают вместо крыльев тревог за моей человечьей спиной надежды
Не клонись-ка ты, головушка, от невзгод и от обид, Мама, белая голубушка, утро новое горит. Все оно смывает начисто, все разглаживает вновь… Отступает одиночество,
Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца. Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали,
Читаю мемуары разных лиц. Сопоставляю прошлого картины, что удается мне не без труда. Из вороха распавшихся страниц соорудить пытаюсь мир единый, а из тряпья
А что я сказал медсестре Марии, когда обнимал ее? — Ты знаешь, а вот офицерские дочки на нас, на солдат, не глядят. А поле
Круглы у радости глаза и велики — у страха, и пять морщинок на челе от празднеств и обид… Но вышел тихий дирижер, но заиграли
Кричат за лесом электрички, от лампы — тени по стене, и бабочки, как еретички, горят на медленном огне. Сойди к реке по тропке топкой,