Земля деревьев, трав, лягушек и жуков, коней и окуней, синиц и прочих тварей дает своим жильцам питание и кров, оберегает свой гербарий и виварий,
Стихотворения поэта Ревич А. М
Вот и кончается эта пора, строчка истории нашей, сколько режимов сошло со двора, сколько их выгнали взашей. Что-то не помнится благостных лет, что-то опять
Мы не поедем больше в Коктебель и ни в одну из мыслимых земель, поскольку нас все крепче держат корни, как два замшелых вековых ствола.
Тропа вела через зеленый луг, потом пошла отлого на пригорок, зеленый цвет стал маревом вокруг, переходя в голубоватый морок, а там, внизу, в разливе
Все мы бредили Блоком в далекие дни, танцевали бостон и фокстрот, рвались из дому прочь, рвались прочь от родни, стали взводами маршевых рот. И
Детская пушистая погода, в рыхлой вате рытые ходы, узкие траншеи для прохода с вязкой дров или с ведром воды. Это время давнее и место
Где-то за туманом время оно, но сырою ранью до утра снится суходол Армагеддона, а быть может, так звалась гора. Как в столетнем фотоаппарате, панораму
Все начиналось на траве, под шумною листвой, под хвоей. Две теплоты, тревоги две, два голоса, два сердца, двое, затерянных в лесной глуши, где в
Говорят, в далеком ноябре, в ночь, когда я вышел из утробы, был мороз трескучий на дворе, горбились за окнами сугробы. В давнем южном городе
…а музыка всегда была в загоне, когда валили лес и на току, когда визжали пилы, ржали кони и откликалось топорам «ку-ку». И отбивали зорю
Темнеет. Пушкина читаю холодным уходящим днем и рифм воркующую стаю впускаю в сумеречный дом, и вечер в голубом раздолье на здешний, снежный, не похож,
Два пацана сжимают столб в объятьях, вцепились намертво, и никому от этого столба не оторвать их, изрядно накачались, по всему. Отпустишь столб — и
Белый туман, белый город в тумане, над полушарием северным мгла, снег ретуширует контуры зданий, и колоннада у входа бела. Кажется, там, за чертой урагана,
Озарило сон свеченье рая, чистой ослепило белизной, бережные крылья простирая, ангел мой склонился надо мной, Молча наклонился над постелью, над душою зыбкою, как дым,
Когда коснулось глаз свечение пещеры, младенца в первый раз окутал сумрак серый. Стояли холода, студя золу мангала, и хоть взошла звезда, тепла недоставало. В
Стало видно далеко-далеко, до конца и до края земли, словно чудом прозревшее око различило Карпаты вдали. То ли сон, то ли блажь, то ли
Все мне чудится призрак дуэли… Пуля в грудь. Под ребро. Наповал. Я такое уже испытал, две отметки остались на теле. Невзначай ударяет металл: словно
Здесь дом, куда вовеки не войти мне, и двор, зажатый каменным каре, направо дверь… Что может быть интимней, чем полумрак подъезда в сентябре, когда
Вечер века и небо вечернее навсегда уходящего дня давних гроз и лучей достовернее, потому что ты любишь меня, Та же самая, так же изменчива,
Говорящий посреди пустыни, вспоминай, что ты не одинок, что вокруг пространство в дымке синей, что пространство стелется у ног, что незримый Дух в пустыне