Что горестней, что безнадежней Глубокой осенней печали, Тоски по надежде, Неровных падений листа? Подумай: и сам ты — не прежний, Когда и уста замолчали,
Стихотворения поэта Шилейко Владимир Казимирович
Последним дням не прекословь, Судьба по-новому богата: Тебе — предсмертная любовь, Мне — старый долг и честь солдата. Тебе — огнем перегореть И стынуть
Опасайся вечерних врагов И за книгами ночь не сиди: Можно так не услышать шагов, Что и с Нею ты будешь один. А Она обойдет
Легка последняя ступень, И в сединах печаль светлее, И примирение блещет день На смуглом золоте аллеи. И улыбаясь синеве, И веселясь червонной тризне, Внимаю
Уста Любви истомлены, Истончены ее уборы, Ее безвинной пелены Коснулись хищные и воры. И больно видеть, что она В пирах ликующего света Глухим вином
На сердце опять захолонуло Жуткою, знакомою прохладой; Это ты незримыми взметнула Крыльями за белою оградой. Это ты, Невидящие Очи, Полыхнула пыльными шелками; — Призрак!
В смягченном стиле Парфенона Он — тоже дорика, Софокл! Он озарил пути Закона Огнями разноцветных стекл. Когда уходит Антигона Прах Полиника хоронить — Никто
Я думал: все осталось сзади — Круги бессмысленных планет, Страницы порванных тетрадей, Я верил: будущего нет. Так я темно и слепо верил, Так обручил
Есть вера духа, жадная, простая, И верность сердца, взявшего свое. Они стремят в другое бытие, Они ведут, пути переплетая. Но я не знал ни
Поседела, совсем изменилась, Просветлела от горестных лет, Только сердце тревожней забилось, — Не узнал бы любимую, нет! Только сердцу тревожней взгрустнулось Не о том,
«И дал мне три гвоздики, Не поднимая глаз…» Ужель «не поднимая глаз»? Уж он и глаз поднять не смеет! На этой строчке каждый раз
Неоскудевшею рукой И тварь пустынная богата, — Есть даже львам глухой покой В пещерах дальнего заката. Живите с миром! Бог велик, Ему открыты дни
Еще дрожат пустые воды — А он, старинный, воспарил: Далече мчит в немые своды Седую славу милых крыл. Что ж, к далям родственным и
Кровавость губ, накрашенных кармином, Какой pedant к напудренности щек! В кадансе слов — ритмический смычок, Соблазны ног — под пышным кринолином. Глаза горят в
Хозяин скуп, жнецы ленивы, А с неба — холод и дожди; Обречены страстные нивы — Ни одного зерна не жди. И нет мучительней обузы,
1 В глубине долин навевает вновь печаль соловьиный плач… Ах! Опять пришла весна, кто же о том не знает? 2 Больше нет луны!.. И
«Так вот кому летать и петь» Смущенно думаю о нем: Всех человечней, всех хмельнее, Он мне приводит в память дом На белых улицах Элеи,
Над мраком смерти обоюдной Есть говор памяти времен, Есть рокот славы правосудный — Могучий гул; но дремлет он Не в ослепленьи броней медных, А
С полуотравой мадригала В незаполнимые часы Моя рука соединяла Сарона чистые красы, И эту музыку когда-то — Разгадку скрытницы-земли — Четыре ветра обрели В
Еще болезненно-свежа Была печаль ночной разлуки, Еще высокая душа Дрожала в напряженной муке, — И чудно все в словах слилось, И через годы —
Могу познать, могу измерить Вчера вменявшееся в дым; Чему едва ли смел поверить, Не называю ль сам былым? Хотя бы все безумье ночи Мир
Скажи, видала ль ненароком На склоне года, в поздний день, Пернатой Прокны над потоком Неуспокоенную тень? То долу вдруг она слетая Узоры пишет в
Ничего не просил у Бога, — Знал, что Бог ничего не даст; Только пристально так и строго Все смотрел на красный закат. За спиной
Завернувшийся в черное горе Позарился на бедность невежды, Уподобился буре над морем И унес паруса надежды. Вот и кончены дни мои. Правы Уходящие в
I Михаиле Леонидыч, где ты? Ко мне твой Гуми пристает. Он не пустил меня в поэты (Михаиле Леонидыч, где ты?), Он посадил меня в
Не потому ли, что один Я оставался в полумраке, Не потому ли, что камин Бросал особенные знаки, — А только странная мечта Сверкнула памяти
Как путник при конце дороги Обозревает прошлый путь, Как мытарь на святом пороге Волненьем веры полнит грудь — Так мне былое возвращает Неповторимые черты,
О чистом жребии моли: Ты — царь в дому своем веселом, Священник Богу на земли. Дрожащих душ беги далече — Равны ничтожный и гордец;
Распался в прах перед огнем — И тем упорней остываю, Тем с каждым годом, с каждым днем Все миротворней забываю. И только, сердце, помнишь
…Как бы обмануто собой Утра зловещее начало: Так этот страшный мне примчало? Какою дикою судьбой Мрак этот страшный мне примчало? И на звенящие весы
Теперь оставь и гнев, и нежность, И все, чем сердце знало жить: Одну пристойно сохранить Торжественную безмятежность. И все года переживи С такой священной
Люблю живую суету, И если вдруг бегу мгновений, — Не потому, что за черту Ступаю и богов, и теней. Но с высоты моей видней,
Ее весна плыла когда-то И в обаяньи первых гроз; Но солнце бледного заката Не обожгло старинных роз… И дням безумным и неправым Приносит дивная
Неживые, легли в песках — И ни топота больше, ни молви. Ветер только слово промолвил — Неживыми легли в песках. Неживые, лежат и ждут
Влачится — у! — через волчец, Скрывая рваную порфиру: Ее привел сюда Отец И водит за руку по миру. Она и жизнью не живет,
Не та уж ты, какой была, Когда предстала мне впервые: Тебя и годы огневые, И суета сломить могла. Да ведь и я давно не
Ты поднимаешься опять На покаянные ступени Пред сердцем Бога развязать Тяготы мнимых преступлений. Твои закрытые глаза Унесены за край земного, И на губах горит
— Затяните мне котурны туже! — Женщина, единственная здесь! В этом доме, ведающем мужей, И тебе, я вижу, место есть. И тебе, я вижу,
Все вечера томительны и жгучи — Этот горел упоеннее всех… Разве я знал, что даже пафос мучит Горьким соблазном стыдных утех? Разве я знал,
Двенадцать бьет — и где твоя отвага? Одна поет тоскующая медь, И в светлом круге белая бумага Велит не мочь, не сметь и не
Кругом не молкнет птичий голос — А посмотри, какая синь! И спеет плод, и зреет колос, Впивая дивную теплынь. На солнце ключ бежит, усердный,
Дай руку мне во сне. Мы будем вдвоем с тобою В овеянной дремою Странной ночной стране. Смотри, деревья спят В пеленах утра мглистых, И
Как небу вешнему — ликующие грозы, Как лавры смуглые — венчанным хитрецам, Как пламенный восторг — лирическим певцам, Так дому твоему приличествуют розы. Но
Еще не порываю нить, Меня скрепляющую с вами; Еще умею говорить Обыкновенными словами; Но чувствую уже недуг, Уже речам внимаю странно, И непонятно, бездыханно
В века веков деннице онемелой Запрещена небесная дорога: Зловещая от жертвенного рога Слетела тень звезды окаменелой. Душа сгорела молниею белой, Застигнутая милостию Бога, И,
…И в час, когда тоску труда Переплывает смутный гений, — Душа взмывает иногда В туманах темных вдохновений.
Такого пламенного горя Не в силах сердце перенесть! Все птицы улетели в море — Моя одна осталась здесь. Все птицы в море улетели —
Не все ль, что в юности умел, Чему Отец в годах наставил, — И крайней верой пламенел, И прорицал, и пел, и славил. А
И снова с горькою гордыней У клироса на коврик стать, И у немыслимой святыни Без мысли кликать благодать. А после — выпрямиться строго, Немой
Живу томительно и трудно, И устаю, и пью вино. Но, волей грозной, волей чудной Люблю — сурово и давно. И мнится мне, — что,