Памяти Александры Кузьмовны Мишановой
I
За рекою Белой — Агиделью,
Где земля щедра сама собой,
Все глаза в бору мы проглядели
На чернике сизо-голубой.
В дни июля, краше коих нет
Ни в кино, ни в песенке, ни в книге,
Бабонька восьмидесяти лет,
Бойко наводила нас на след
Самой сильной ягодной кулиги.
Жизнью очарована в бору,
Я совсем до ягоды не жадна,
На зубах оскомина — и ладно,
А от гор — души не оторву.
Старая Кузьмовна распрямилась,
С хрустом от плеча и до плеча:
— Вот и я маленько притомилась,
Отдохнем у Теплого ключа.
К роднику мы спустимся с увала,
Освежимся — и устаток вон!
…Голубой волной гора взыграла
Меж других окаменелых волн.
С той горы такие же туманы
Оползают в пихты поутру,
И долину горные орланы
Промеряют оком на юру.
Шебуршат привычно листопады,
И буран февральский, гулевой
К сосняку с полуночного ската
Припадает сивой головой…
II
Добрели. В бруснике ежик топал,
Солнце соком под гору текло.
— Бабушка! Родник зовется Теплым,
А какое ж от него тепло?
У ключа студеного, шального
Мы, как дети, тешимся водой.
Улыбнулась бабка Мишанова:
— Ты попей с обиды, в час худой!
Я пивала смолоду, бывало…
Как приму на голову беду,
Добегу сюда, до перевала, —
Всю беду водою разведу.
И тепло-то станет в одночасье,
Угольки на сердце прогорят…
Теплый ключ явился нам на счастье,
Вот что старики-то говорят!
Сказывала бабонька певуче,
Будто сам Урал ей подпевал.
И в согласье головой дремучей
Синий бор медлительно кивал.
III
А была гора та безымянна.
А тому, поди, двухсотый год.
Ты про Пугачева Емельяна,
Чай, читала в книжках? Ну, так вот
Не про все там писано. Забыто,
Как Емели-батюшки сынок
Из-под самой смерти, шито-крыто
Вызволить заложников помог.
Обрядился малый генералом,
Сел на генеральского коня,
Восьмерых увел и расковал он,
Да каким-то стражником бывалым
Был опознан середь бела дня.
Он — с коня, да через гору — в лес,
Не поспел вот столечко до леса,
А ему штыки наперерез,
За штыками — клетка из железа.
— Взять живым!
Куда уж тут бежать!
Он с плеча срывает эполеты,
А в руках ни бомбы, ни ножа,
Только дым с пустого пистолета.
И вскричал он, смерть свою завидя:
— Убивайте, братцы, не щадите!
Не давайте в муку палачу,
Я за смерть посмертно отплачу!
Ой, земля!
Солдатской пулей меткой
Ты на воле сына усыпи!..
А уже подтаскивали клетку,
И ошейник брякал на цепи.
Но убить служивые не вольны
И теснят соколика в кольце.
Он глядит с надеждою и болью,
С неизбывной мукой на лице.
Есаул ярится: — Взять живым!
Вот… хватают… Но свершилось диво,
Будто дух горы разбередило,
В ясном небе молонья и дым.
Грохнул гром, и камни отворились,
И сама земля явила милость —
Расступилась, молодца взяла
И опять смежилась, как была.
Вон, гляди, у камня это место,
Где четыре сосенки подряд.
Может, это книжникам безвестно,
А в народе зря не говорят.
(Верилось старинке, сердцем спетой:
Теплый ключ живою тек приметой,
А поди, попробуй доказать!)
— С той поры и гору стали звать
Теплою горою. Ключ пробился
В ту же пору сквозь гранитный пласт.
Кто бы той водицы ни напился,
Добрым людям сам теплом воздаст.
А еще дивятся диву люди:
Он и в зиму цветиком пророс,
Знай, звенит, и жерлышка не студит
Самый лютый нашенский мороз.
IV
Вот и все. Старуху Мишанову
Правнуки в родительские дни
Поминают. И течет родник.
И зовет меня напиться снова.
И опять я слышу давний сказ:
«Кто бы той водицы ни напился —
Добрым людям сам теплом воздаст».
И хочу я, чтобы всякий раз,
Даже в горький и смятенный час,
Теплый ключ в груди моей пробился.
(3 votes, average: 3,00 out of 5)