Чья походка, как шелест дремотной травы на заре? Зирэ. Кто скрывает смущенье и смех в пестротканой чадре? Зирэ. Кто сверкает глазами, как хитрая змейка
Стихотворения поэта Черный Александр Михайлович
Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман,- А я люблю консьержкину Лизу, У нас — осенний роман. Пусть Лиза в квартале
Жестокий бог литературы! Давно тебе я не служил: Ленился, думал, спал и жил,- Забыл журнальные фигуры, Интриг и купли кислый ил, Молчанья боль, и
(Полька) Левой, правой, кучерявый, Что ты ерзаешь, как черт? Угощение на славу, Музыканты — первый сорт. Вот смотри: Раз, два, три. Прыгай, дрыгай до
«Проклятые» вопросы, Как дым от папиросы, Рассеялись во мгле. Пришла Проблема Пола, Румяная фефела, И ржет навеселе. Заерзали старушки, Юнцы и дамы-душки И прочий
1 Пехотный Вологодский полк Прислал наряд оркестра. Сыч-капельмейстер, сивый волк, Был опытный маэстро. Собрались рядом с залой в класс, Чтоб рокот труб был глуше.
И мы когда-то, как Тиль-Тиль, Неслись за Синей птицей! Когда нам вставили фитиль — Мы увлеклись синицей. Мы шли за нею много миль —
Тех, кто страдает гордо и угрюмо, Не видим мы на наших площадях: Задавлены случайною работой Таятся по мансардам и молчат… Не спекулируют, не пишут
Наши предки лезли в клети И шептались там не раз: «Туго, братцы… видно, дети Будут жить вольготней нас». Дети выросли. И эти Лезли в
В воде декламирует жаба, Спят груши вдоль лона пруда. Над шапкой зеленого граба Топорщатся прутья гнезда. Там аисты, милые птицы, Семейство серьезных жильцов… Торчат
Середина мая и деревья голы… Словно Третья Дума делала весну! В зеркало смотрю я, злой и невеселый, Смазывая йодом щеку и десну. Кожа облупилась,
Я знаком по последней версии С настроением Англии в Персии И не менее точно знаком С настроеньем поэта Кубышкина, С каждой новой статьей Кочерыжкина
За жирными коровами следуют тощие, за тощими — отсутствие мяса. Гейне По притихшим редакциям, По растерзанным фракциям, По рутинным гостиным, За молчанье себя награждая
Утро. Мутные стекла как бельма, Самовар на столе замолчал. Прочел о визитах Вильгельма И сразу смертельно устал. Шагал от дверей до окошка, Барабанил марш
Однажды в мглу осеннюю, Когда в Париже вывески Грохочут на ветру, Когда жаровни круглые На перекрестках сумрачных Чадят-дымят каштанами, Алея сквозь глазки,- В кавказском
Где газовый завод вздымал крутые трубы, Столбами пламени тревожа вечера,- Там нынче — пепелище. Вдали амфитеатром — Изгибы стен, балконы, ниши, окна, Парижский пестрый
Из палатки вышла дева В васильковой нежной тоге, Подошла к воде, как кошка, Омочила томно ноги И медлительным движеньем Тогу сбросила на гравий,- Я
Прокуроров было слишком много! Кто грехов Твоих не осуждал?.. А теперь, когда темна дорога, И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем,- Это все,
Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души Дантистку с телом белее известки и мела, А для тела — Модистку с
(с натуры) Звание солдата почетно. (Воинский устав) «Всяк солдат слуга престола И защитник от врагов…» Повтори!.. Молчишь, фефела? Не упомнишь восемь слов? Ну, к
Когда раскроется игра — Как негодуют шулера! И как кричат о чести И благородной мести!
Бессмертие? Вам, двуногие кроты, Не стоящие дня земного срока? Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты Того же захотят, обидевшись глубоко… Мещане с крылышками! Пряники и
У походной кухни лентой — Разбитная солдатня. Отогнув подол брезента, Кашевар поит коня… В крышке гречневая каша, В котелке дымятся щи. Небо — синенькая
У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок. На Маше — персидская шаль и монисто, На Даше — боа и платок. Оплыли железнодорожные
Пан-пьян! Красные яички. Пьян-пан! Красные носы. Били-бьют! Радостные личики. Бьют-били! Груды колбасы. Дал-дам! Праздничные взятки. Дам-дал! И этим и тем. Пили-ели! Визиты в перчатках.
Это не было сходство, допусти- мое даже в лесу,- это было то- ждество, это было безумное превра- щение одного в двоих. (Л. Андреев. «Проклятие
Темно… Фонарь куда-то к черту убежал! Вино Качает толстый мой фрегат, как в шквал… Впотьмах За телеграфный столб держусь рукой. Но, ах! Нет вовсе
1. Дом Шиллера Немцы надышали в крошечном покое. Плотные блондины смотрят сквозь очки. Под стеклом в витринах тлеют на покое Бедные бессмертные клочки. Грязный
Из-за забора вылезла луна И нагло села на крутую крышу. С надеждой, верой и любовью слышу. Как запирают ставни у окна. Луна! О, томный
В коридоре длинный хвост носилок… Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд,- Там, за белой дверью, красный ад: Нож визжит по кости, как напилок,- Острый,
С горя я пошел к врачу, Врач пенсне напялил на нос: «Нервность. Слабость. Очень рано-с. Ну-с, так я вам закачу Гунияди-Янос». Кровь ударила в
Под липой пение ос. Юная мать, пышная мать В короне из желтых волос, С глазами святой, Пришла в тени почитать — Но книжка в
Сероглазая женщина с книжкой присела на койку И, больных отмечая вдоль списка на белых полях, То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку, То,
Я похож на родильницу, Я готов скрежетать… Проклинаю чернильницу И чернильницы мать! Патлы дыбом взлохмачены, Отупел, как овца,- Ах, все рифмы истрачены До конца,
Из Гейне Море дремлет… Солнце стрелы С высоты свергает в воду. И корабль в дрожащих искрах Гонит хвост зеленых борозд. У руля на брюхе
Лиловый лиф и желтый бант у бюста, Безглазые глаза — как два пупка. Чужие локоны к вискам прилипли густо И маслянисто свесились бока. Сто
Памяти Чехова В наши дни трехмесячных успехов И развязных гениев пера Ты один, тревожно-мудрый Чехов, С каждым днем нам ближе, чем вчера. Сам не
В старинном городе, чужом и странно близком, Успокоение мечтой пленило ум. Не думая о временном и низком, По узким улицам плетешься наобум… В картинных
Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», Здесь «я» не понимай, конечно, прямо — Что, мол, под дамою
Одолела слабость злая, Ни подняться, ни вздохнуть: Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь. Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся
Жил на свете анархист, Красил бороду и щеки, Ездил к немке в Териоки И при этом был садист. Вдоль затылка жались складки На багровой
Потемнели срубы от воды, В колеях пузырятся потоки. Затянув кисейкою сады, Дробно пляшет дождик одинокий, Вымокла рябинка за окном, Ягоды блестят в листве, как
Светлый немец Пьет светлое пиво. Пей, чтоб тебя разорвало! А я, иноземец, Сижу тоскливо, Бледнее мизинца, И смотрю на лампочки вяло. Просмотрел журналы: Портрет
Ах, зачем нет Чехова на свете! Сколько вздорных — пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом… День за днем
Раз двое третьего рассматривали в лупы И изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том, Что тот, кого они признали дураком, Был умницей,-
Томясь, я сидел в уголке, Опрыскан душистым горошком. Под белою ночью в тоске Стыл черный канал за окошком. Диван, и рояль, и бюро Мне
1 Жить на вершине голой, Писать простые сонеты… И брать от людей из дола Хлеб вино и котлеты. 2 Сжечь корабли и впереди, и
В городской суматохе Встретились двое. Надоели обои, Неуклюжие споры с собою, И бесплодные вздохи О том, что случилось когда-то… В час заката, Весной в
Яркий цвет лесной гвоздики. Пряный запах горьких трав. Пали солнечные блики, Иглы сосен пронизав. Душно. Скалы накалились, Смольный воздух недвижим, Облака остановились И расходятся,
А. И. Куприну Сеть лиственниц выгнала алые точки. Белеет в саду флигелек. Кот томно обходит дорожки и кочки И нюхает каждый цветок. Так радостно