Поэма
Нежнейший отпах грубого броженья,
Мечта утомлена жарой гульбы.
Ей, неприкаянной, осточертела
Небесной воли дикая пустынность
И лживо-красочная пустота.
Не в ней, разымчивой и неживой,
В борьбе и муках, в холоде паденья
(Похожего скорее на полет),
Мечта впервые обрела себя,
Земною силой сердце напоила
И, ощутив свой вес, свой цвет, свой запах,
Овеяна была высокой страстью,
Которая живет невысоко…
…Из грязных луж — следов извечной лжи —
Мечта рвалась к созвездьям высших правд,
Не замечая, что сама она,
Замыслившая непростое бегство,
Была жеманной и искусной ложью,
Во много мерзостней и неправей
Любой из лжей людского общежитья.
Робея, презираясь и стыдясь,
Ждала она себе попутных бурь
И в буйстве, непонятном ей самой,
Малейшие воздушные дрожанья
Считала всемогущими ветрами.
Предвестниками бурь, желанных ей.
Терзаясь злою прихотью, она
Скорей догадкою, чем рассужденьем,
Постигла очевидную тщету
Мучительных надежд и ожиданий.
В заносчивости приторной своей
Она негаданно в себе открыла
Единственно спасительную легкость.
Но впопыхах, как надо не поняв
Ее действительной первопричины,
Она с восторгом шумным приняла
Неотделимый признак пустоты
За доказательство созревшей мощи.
Благословляемая нетерпеньем
И по привычке громко кипятясь,
Она кроила наспех одеянье,
Зовущееся по-земному грустью.
Полунаследственная деликатность
Мечте не пожелала изменить
В час расставанья с грязною планетой.
Перед собой она была права,
Для черни же завистливо-тупой
Во избежанье разных пересудов
Был припасен очередной обман.
Прикрыв свое надменное нахальство
Сугубо театральным возмущеньем,
К которому примешана была
Шершавая, неискренняя горечь,
Она ссылалась на жестокий рок,
Не позабыв при этом помянуть
Неблагодарность сердца человеков.
Приятством покаянья одержима,
Входя все больше в исступленный раж,
Она свой глас возвысила до визга
И приготовилась пустить слезу.
Но — были блески глаз предельно-сухи
И непослушны лицемерной дрожи,
Похожей на рыданье и на смех.
Ей почему-то стало вдруг понятно
Чужое, ненавистное презренье
Трудолюбивых жителей земли.
Негодованье родило догадку:
Людского сердца не расшевелит
Ни пыльный вихрь слезоточивых слов,
Ни лесть, ни снисходительный упрек,
Ни старомодность хвастовских истерик,
Коль тот, чья хитрость источает их,
На всех людей обличьем непохож.
Противясь оторопи нежеланной,
Мечта из мокрых, побелевших уст
Изысканную высевала ругань
И сбрасывала пышную цветистость
С немытого, чесоточного тела.
Нездравая в своей слепой тоске,
Теперь, в своем сознательном похабстве,
Она казалась жалкою и низкой
И наглостью, невиданной дотоле,
Срамное униженье завершила:
Сгустивши страх, отчаянье и злость
В комок слюны соленой и нечистой.
Она закрыла подлые глаза
И бросила решительный плевок
В лицо отвергнутому ею Миру…
Отчетливо, смешно и неизбежно
Мечта всплыла, покачиваясь, в воздух.
Плевок был склизок, медленен и мал,
И разуму казалась несуразной
Обманом глаз рожденная догадка
О том, что только тяжестью его
Задерживался роковой отрыв.
Но странствие надземное мечте
Казалось и заманчивым и нужным
Затем, что было неосуществимо
По первому строптивому капризу.
А тихое лазурное безбрежье
Лишь сердцу снилось тихим и лазурным.
Смысл сна — изменчив, пустота — бесцветна
И в лучшем случае черна, как страх.
Дыханье пролетающих ветров,
И галька осыпающихся шумов
Стоячую разбрызгивали тишь.
С землею были сведены расчеты
Бесповоротно, резко, с барышом.
Но не дала мечте успокоенья
Открывшаяся дико и внезапно
Так долго недоступная свобода.
И ей, привыкшей вечный свой досуг
Надрывной выдумкой разнообразить,
Наскучила томительная скука
Неизменяемого поднебесья.
Мечта плелась уныло и устало
И, невеселой думой лик темня,
Оплакивала с горькою утайкой
Нелепейше утраченную связь
С родным до спазм, с родным до боли чревом,
Отторгнутым и все-таки родным.
(«Не потому ль тебя я ненавижу
До бешенства и до самозабвенья,
Что так самозабвенно и безумно
Тебя всем существом своим люблю?!
А разлюбить, а позабыть — не в силах!»)
Но эти засекреченные визги
Имели назначеньем притушить
Тяжелый жар, себе искавший хода
И справедливо принятый за совесть.
Мечта, живя с собой наедине,
Еще себялюбивей становилась.
В ней было все — спасение и гибель,
Ей мнилось, что она сама в себе
И от себя, а голод, рост и боль —
Громоздкая оснастка, проявленье
Ее стремлений, сил и разворотов
Слепого, безудержного «хочу».
Но трезвости упорный огонек,
Придушенный нагроможденьем сказок,
Прожег лазейку и заговорил
Горячим человечьим языком:
«Движенья сокровенная причина,
И смысл, и цель, и сила — в нем самом.
Но в чем само движенье? В веществе,
В неукротимой перемене форм.
И ты — не самоценность и не феникс,
А плод и форма этого движенья.
Ты — неизбежное и злое чудо,
Но как ни мудрствуй ты и как ни тужься,
Ты из себя без плоти не создашь
Ни солнца, ни подсолнуха, ни вши.
Удел твой — познавать и изменять
Живую плоть посредством той же плоти.
Лишь в этом каторжном, святом труде
Себя ты можешь изменять и знать
(Слова рознятся эти только видом).
Иное невозможно и ненужно:
Покинуть землю — значит умереть…»
На дерзкое пылание огня
Мечта стряхнула с кожи брызги смеха,
Из пор пустых их с мукой источив,
И странно-медленно, как в сновиденье,
Съязвила в мыслях: «С виду ярок ты,
Внутри же — равномерно-тепловат.
С земли я улетела, я свободна,
Но я живу, самой собой живу!»
(«Лжешь!» — вспыхнуло и сгасло пламя правды,
Проведавшее этот узкий помысл.)
«Я — Тайна Вечности Вселенной. Я
Всеведуща, всесильна и всесуща.
Я — Высшее. Я выше высших высей
Могу подняться!» О, коварство лжи!
Уродливый, но невозможный бред
Желанней, чем прекрасная реальность,
И одержимый им охотно верит,
Что он легко возможен — стоит только
Всхотеть. Пока ж живи к нему стремленьем.
…С каким-то отрешенным безразличьем
Мечта взметнулась в высоту, — туда,
Где нет ни косогоров, ни ухаб,
Где воздух до отказа разрежен,
Где можно петь и плакать, задыхаясь, —
И с остро-сладким жжением в крови
Почуяла израненные корни,
Несущие животворящий сок
Из недр земли к ее шальному сердцу,
И — круто, трепеща и леденея,
В восторженный закутанная ужас,
Без вскрика, навзничь рухнулась на землю,
Недавно проклинаемую ей…
…Смерть — стимул жизни — учит все живое
Жить, двигаться по твердому настилу,
Выравнивать его и украшать
Покровами простых и нужных дел,
Чтоб удлинить другим дорогу к смерти
Смерть жизни служит и творенья жизни
Без надобности рушить устает.
Напуганная близостью кончины,
Истрепанная, бледная мечта
Слоняется по зарослям земным,
Пристанища себе не находя.
Она мертва. Ее живит огонь,
Который образумивал ее
В паломничестве по небесным ширям.
Он разрастается, но нечем жить
В паденьем обеспамятенной клетке.
Он претворяет в пламя песни — голод,
И рост, и умудряющую боль.
И, каждым знаком жизни восторгаясь
(И в смерти, и в уничтоженье — жизнь!).
Старается неровно пламенеть,
Сжигая желтую листву бессонниц…
…в чем еще житейское искусство,
Когда не в том,
чтоб в рабстве быть свободным?
(1 votes, average: 5,00 out of 5)