Память отрочества — мой семейный ларец,
там не жемчуг — мои затвердевшие слезы,
там еще улыбается мертвый отец
и по снегу скрипят детских санок полозья.
А на саночках скарб скромной мамы моей,
я ее провожаю в тюрьму до порога,
прошлый раз уходила она без вещей,
а теперь собрала что могла, хоть немного.
Как сослали — ни тряпки, чтоб вымыть полы,
а не то что уж сменной обувки-одежки…
И опять всю страну выскребают до крошки,
заметают оставшихся, рожки да ножки,
с неизжитым усердьем опричной метлы.
Не добром будь помянут год тридцать восьмой,
год повторных арестов, год новых этапов,
сбитых с толку службистов, безумьем объятых,
переполненных камер, расстрелов гурьбой.
Вскоре схлынет, нажравшись, безумная чистка,
если б дальше так шло, не хватило б людей…
С кумачовых трибун говорили речисто
и гремели оркестры со всех площадей.
Тех дрейфующих льдин, экспедиций на полюс,
перелетов, рекордов, газетных страниц,
собирательниц хлопка, ударниц свекольных —
не забыть мне вовеки смеющихся лиц.
Наступали большие в стране перемены.
Шла на стройку деревня с тряпичным узлом.
Шла в тюрьму моя мама в том тридцать восьмом —
не забыть мне тюремные желтые стены
и окошечко с маминым бледным лицом.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)