Я – рояль: Я сам себя приподнял, словно сад, на голой площади пустой ладони. Tutti: А ветки хлещутся и голосят, то голосуют ввысь, то мокрые висят, и капли падают… Рояль: Все о своем долдоня. А треугольнички (подлаживаясь к ним): Динь-дон, динь-дон (дьячками вскользь молебна). Рояль: А сад у бури на груди храним. Tutti: Несется ливнем сад, безумный аноним, и ревом царственным раскинулся хвалебно. Рояль: Ладонь, как памятник, приподнял дуралей, А скрипки взвизгнули: над загнанными днями. Tutti: Несется бурный сад, бежит со всех аллей и выворачивается с корнями. А поверху стучит, стучит в тарелки медь, листочки щелкаются друг о друга пощечинками… Tutti: И пошла греметь овражьей жизни темная округа. Рояль: Последней ярости – увал! Обрыв!! Яруга!!! Tutti: О муза ужаса, ты дрогнула, подруга. Какой там сад! Я голая ладонь, и, пальцы точно ноги раскоряча, пришлепну сгоряча умишко. Нет, не тронь! – мурлычут деревянные. Долдонь! – ударил барабан по жизни! – Взвой же, вонь, и взвейся из нутра, испуганный огонь! Долдонь по жизни – вот и вся задача. Tutti: А сад по ветру тащится что кляча, и свечи с двух концов пылают, чуть не плача. Рояль: На черном теле мертвого рояля лежу, ладонью, словно ликом, бел. Лежу-гляжу и сам не знаю, я ли от дивного виденья оробел. И уши, словно лошади, сторожки. Еще стучится сердце в кулаке, а линии уже проходят, как дорожки, по распятой на вечности руке. Tutti: Куда они ведут? Рояль: При трех свечах гаданье, и обрученье с болью и с судьбой, и еле слышное воздушное свиданье с былым и с будущим собой. При восковых слезах трех свечек, а гобой поет мне, что картинкой мирозданье налипло на сердце. Рояль: А сердце на виду… Tutti: Стучит на выставке продажною моделью… Рояль: И подрядясь на черный час к безделью, вкруг пальца ночь я обведу. Tutti: Ночь, зеркало и сад, три свечки и листочки, уже бумажные, с помарками примет… Рояль: И возникает бытие из точки. Tutti: Которой – всею медью! – нет! Рояль: Но буду я любить описку, опечатку… Tutti: Которой нет! Рояль: И можно щеголять, надев на пальцы, как штаны, перчатку, и под сурдинку – тра-ля-ля! – гулять. Tutti: Под Новый Год все веселы и пьяны. Под Новый Год, но злобствует фагот: А по сердцу мороз, поди, дерет? Рояль: Я – те взбесившиеся фортепьяны, что осмеял когда-то Дидерот. А контрабасы загудели: Те ли? Рояль: А хоть бы те – не выест очи стыд! Tutti: И сколько музыкальной канители на ели на рождественской блестит! Рояль: Какой там сад! Я умопомрачитель… Tutti: Рачительный! Рояль: На поприще вещей. Я еле начатый самоучитель при свете трех заплаканных свечей. Tutti: Мелодии ручей… Рояль: Кой черт мне поручитель, что я себе родня, а не ничей? Tutti: И музыка течет все горячей. Рояль: Я недоконченный самоучитель, закапанный слезою восковой. И больно-больно ластится гобой: Ту-ту! Уехало. Тю-тю! Свисточек. Рояль: А где-то, может быть, уже тю-тю и я, и даже звездное скопленье точек останется без бытия. Без поля, без движения, без массы, не существуя, через не могу. – Еще бы! – свищут флейты-пустоплясы, и филинами контрабасы: Угу! Так, так! Угу! Угу! Рояль: Отдать на откуп скуку бедокурам! Бу-бу! – бубнится барабанным шкурам. – Ура! Разы разят, рожаясь, за разами. Ду-ду! Беда идет войною на беду. Рояль: Как девку с разодетыми глазами… Tutti: Вкруг пальца ночь я обведу. Источник музыки… Рояль: Забил из точки. Tutti: Порхают по ночи листочки и свисточки, и сад в кулак собрался, как в отъезд, как дым развеялся… Рояль: А стыд глаза не ест, и только я своим гаданьем донят. А барабаны по нутру долдонят. Виолончели, точно зеркала прудообразные, вращаются, колебля изломанные лучики свечей. Рояль: И зло ползет из-подо зла, Харонов пруд и труд! Туманный выдох: гребля. И может быть, себе до кончиков ногтей, трех свеч моих желтей, я стал уже ничей. И три старушки, сидючи в сторожке, у церковки гадают налегке. И я теперь как от просвирки крошки… Tutti: И сад развеялся в зеркальном далеке… Рояль и Tutti: А линии уходят, как дорожки, по распятой на музыке руке.
(2 votes, average: 2,50 out of 5)