Свет раскромсал полтьмы, как добрый каравай. Свет полоснул тебя. Не прячься в плечи! Горячего нутра во мраке не скрывай, последний хлебец, вынутый из печи!
Стихотворения поэта Петров Сергей Владимирович
Приходит гость из Гатчины, как приговор от них, – бобровый, молью траченный расстрига-воротник. Метет он бородищею, язык тяжел, как пест, и в нем судьба
Аз усумняюсь. Есмь сплошной сумятицы псалом, горящий глаз старообрядца, косматей волосом, чем сам Авессалом, и в голове моей Ты можешь затеряться, как в детских
Хотел бы стать Сковородой иль подорожною каликой со страстью странствовать великой, с тревожно вздетой бородой. Постукивая посошком по камешкам, как по жеребьям чужим, тащился
Сегодня о тебе подумал в первый раз как о далекой и ненужной вещи, как о простом предмете без прикрас. Да, просто так – не
Когда живется мне, и я тогда живусь, переживаясь от стены к обрыву. А то скачу себе, не дуя даже в ус, зато уж –
Тучи громыхали, серые, как танки. А старик рыбачил с моста на Фонтанке. И была Фонтанка тихой, как болото, так что вяз в ней цокот
От души открыт вечерний сад. В нем высокий соловьиный воздух, где сердца на ниточке висят, а птенцы, теплея, дремлют в гнездах. Всем умом молчит
Мне истинки на час, помилуй Бог, не надо. Я в прописи ее не стану проставлять, общедоступную, – ну, будь она менада, еще б куда
Аз, усумнившийся, гляжу в прозрачные леса на дым зеленый рощ березовых, и все же десницей Божьей провожу по коже земли шершавой. А она колышет
Присели кроткие церквушки, как бы озябшие зверюшки. Но мнится: только их спугни, как в россыпь ринутся они, покажут крохотный, с вершок, невинный хвостика пушок,
1 Я иль не Я? Вот мой вопрос, и Гамлет идет, как лысый ворон, в уголок, а разумом по-человечьи храмлет, себя с ноги спуская,
Я сетую, что ни над чем не плачу и что с души себя же ворочу, что раскурочу или раскулачу нутробу, как положено врачу, но
Аз есмь какой-то изначальный знак. И пусть он тощ, и хром, и нагло наг! Бродяга! Сукин сын!! Варнак!!! На высоте ума произрастают знаки, добра
Дочурку чудную баюкая, разнеженная в прах и в пух, тысячегрудая, сторукая, стоишь под завистью старух, блестишь здоровьем в палисаднике, свежа, как утренний надой, и
Мороз длиною с год. Совсем ослепла память, а год – он сед как век, он зябкий дед. Итак, начну я с вечностью под вечер
Когда нисходит с неба полузной, а травы чахлые ползут хворобой, возносишься отвесной прямизной, отесанной наотмашь белизной и четырехугольною утробой. Черствеет у воды сухой песок,
Ишь, мыслят что! Чуть не живьем в могилу! Врос в землю сруб, а все еще не гроб. Свеча, и та, чадя, горит насилу. Кряхтит
А так – какой мне интерес, топорщась и топырясь? На! Как арбуз меня – на взрез, а хочешь – и на вырез. Бери скорее
Я усумняюсь. Пристальные львиные слова глядят, и каждое – зубастый заголовок. У тел их тысячи изгибов и уловок, в дремучей гриве затерялась голова. Как
Все те же темы музыки и слова, квадривий всех высоких дум. Мы в нем, как в комнате, меж четырьмя углами стопами измеряем нашу жизнь.
Очень нежной тишиной окружен я, как женой, и просторными руками комнатенку охватив, тихо, как немой мотив над глубокими веками мыслей, чаяний и книг, ничего
Вовек не нашивал сапог ты, лапотник и божий ратник. Какую жизнь, Иван с Опок, ты положил за славу братних, сермяжных трудовых кровей, неповоротливой породы,
Ты не пришла. Как не приходит срок пропущенный. Я ждал тебя недолго. Свалился камень, и нутро заволгло. Тебя сбыть с рук мне было вроде
Прелюдия Я вижу в старости, как ум глядит лукавей и судит вкось, но не во сне же немо я толкую с ним о том,
Я о себе скажу словечушко, но вчуже, как будто сам уже давно лежу в земле. Так больше правды, тут уж не словчу же, как
О век! Ты в час своих доброт меня обделишь непременно, а мне и горе по колено, и по годам иду я вброд.
Я есмь помойная великой Яви яма. Все не по-моему. – Мне воли нет и нет. – В меня летит с небес помет комет. И
Как будто выглянув из детской – глаза лучисты и чисты, – послушницею полусветской себя подслушиваешь ты. «Наверно, нежный Ходовецкий гравировал твои мечты». Голубоглаза, как
Я продолжаюсь… Этот август – мой, и я пока еще шагаю без запинки. Иду по скособоченной тропинке и возвращаюсь в августе домой. Но скоро
Я стал теперь такая скука, такой житейский профсоюз, что без повестки и без стука я сам в себя зайти боюсь: а ну как встретят
Я стар как мир. И сам с собой врастык. Я стал не мной, а чудом трехутробным. Кручусь я около вещей простых, как черт, всем
Я был. Но кажется, что и остался сам при себе? Иль даже при своих? Я был и все-таки не сдался. Быть может, только в
Когда умру, оплачь меня слезами ржи и ячменя. Прикрой меня словами лжи и спать под землю уложи. Я не хочу, чтоб пепел мой метался
Зеленый язычок от полуостровка, поодаль робкие молельщицы-березки, и храмик крохотный приподнят, как рука, у воздуха и вод на чистом перекрестке. Не куколь высится, а
Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семья вещей, времен, существ мне стала чем-то прочим, и я на все лады толкаем и порочим, представ пред
1 Я и живу и жду, гадая по годам, и каждый год в архив я складываю оду. А долю я себе как бы от
С глухой погодою второго сорта, с развалистой старинною зимой, с обрывком вечера я сам-четвертый иду домой по улочке немой. Из теплой задушевной полутеми я
Я – рояль: Я сам себя приподнял, словно сад, на голой площади пустой ладони. Tutti: А ветки хлещутся и голосят, то голосуют ввысь, то
Под причитанья заунывных бабок, под болтовню румяных повитух ты, переваливаясь с боку на бок, пройдешь всю жизнь. И пропоет петух. Заноет зуб. И, сколько
Что же ходишь ты возле жизни? Ах, не думай и не гадай! Хоть единой слезинкой брызни или слово, как руку, дай! Протяни! (Не на
Я усумнитель. Мир, как переметная сума, заброшен за плечи, и тянешь эту лямку, покуда не оступишься с ума – всей жалкой жизнью в Божью
Теплом учетным околдуй, защелкни на всю ночь замок! Беспутный ветер-обалдуй за окнами насквозь промок. Шатаясь, как из кабака, осенней горечи хватив, свистит он, взявшись
Сорок мучеников поспели – значит, подопрелый март пришел, жареные жаворонки сели стаею на предпасхальный стол, и того, кто духом нищ и гол, теплые последние
Ты смесь из снега, льда, и неба, и заката, отравленная высотой лазурь. По каменным хребтам стучит арба арата, где зорь разлита розовая дурь. Ах,
Я без воззваний жил во Званке, где звонки соловьи поют. Приблудной Музе-оборванке во флигеле я дал приют. Она на пяльцах вышивала апостолов, орлов и
Я с жизнью рядом. Но не вместе с ней? (А лишь во сне?) Но как тогда? Бок о бок? Разметаннее иль тесней? Измучен? Безразличен?
У! мгновения глухие сонно сыплет тишина, точно капельки сухие сорочинского пшена. А на ходиках букашки чуть ползут, забывши прыть. Нет, ей-Богу, с ними кашки
Стоит небесная громада голубая, пять медных солнц над ней вознесены, а век вертится рядом, колупая кусочки сини со стены. Чуть слышится барочный образ трелей,
Ночами чаще говорит весь день молчащая дриада, что дело – дрянь, оно горит, что мне покажут кадры ада. И все сквернее и верней, что