Иван! запри ты дверь, защелкни, заложи,
И, кто бы ни стучал, отказывай! Скажи,
Что болен я; скажи, что умираю,
Уверь, что умер я! Как спрятаться, не знаю!
Откуда, боже мой, писцов такой содом?
Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом!
И там и здесь они встречаются толпами,
С бумагою в руках, с горящими глазами,
Всех ловят, всех к себе и тянут и тащат,
И слушай их иль нет, а оду прокричат!
Какой стеной, какой древ тенью защититься,
Чтоб этот скучный рой не мог ко мне пробиться?
Бесперестанно он колышется везде,
Гоняется за мной на суше, по воде,
Заползывает в грот, встречается в аллее,
Я в церковь, он туда ж! И, что всего мне злее,
Гонимый голодом и стужей с чердака,
Не даст спокойно мне и хлеба съесть куска!
То подлый стиховраль, в котором, без рожденья
Иль смерти богача, нет силы вображенья;
То крупный господин, слагатель мелочей,
То автор в чепчике, то бедный дуралей,
Который, быв лишен чернильницы, в замену
То автор в чепчике, то бедный дуралей,
То молодой судья, наместо чтенья прав,
Кропающий экспромт, до полночи не спав;
Все, все — кто возгордясь моими похвалами,
Кто ж недоволен мной — дождят в меня стихами!
И я ж еще другим обязан дать ответ,
Артуру, для чего охоты в детях нет
К судейству! все стихи мои тому виною!
А Корну, для чего он не прельщает Клою.
О ты, без коего не мог бы мир узнать,
Что станут на меня и за меня писать,
Спаситель дней моих! яви еще услугу
Ты ныне своему признательному другу:
Скажи, как с этой мне разделаться чумой?.
Какое зелие глупцов отгонит рой?
И что опасней мне, их дружба или злоба?
Ах, видно, не иметь отрады мне до гроба!
Как друг, боюсь их од, как недруг — клеветы:
Там скука, здесь вражда, и все страдаешь ты!
Но кто там? — Кодр. — Конец с моею головою!
С стихами, как с ножом, стоит он надо мною.
Вообрази, мой друг, к чему я осужден!
Ты знаешь, что я лгать и льстить не сотворен!
Молчать мне — тяжело; назвать чистосердечно
Писателя в глаза вралем — бесчеловечно;
А слушать вздор его — тотчас изобличусь.
Какая мука! Что ж? взяв кроткий вид, сажусь,
Вздохнувши, перед ним, с учтивостью зеваю,
В молчании бешусь; но наконец бросаю
Все с автором чины и прямо говорю:
«За вашу вежливость ко мне благодарю.
Вы с дарованием, однако… подержите
Тетрадку вашу с год». — «Что вы сказать хотите?» —
Вскричал привыкший век пером своим чертить,
И по охоте врать, и по охоте жить;
Привыкший рифмовать вседневно с ранним светом,
Покояся еще под авторским наметом,
Которого мохры, не отлетая прочь,
Целуют нежные Зефиры день и ночь.
«Год целый! — повторил. — Так вам не полюбилась?
Тем большая во мне доверенность родилась:
Возьмите же ее и, что угодно вам,
Прибавьте, выкиньте, на все согласье дам».
— «Могу ль отрады ждать к моей суровой доле, —
Другой мне говорит, — две милости, не боле!
Во-первых, дружества, потом же сто рублей!»
— «А вы кто?» — «Я в числе Дамоновых друзей,
И с просьбой от него: вы с герцогом в союзе;
Склоните взор его Дамона к бедной музе?»
— «Но ваш почтенный друг сто раз меня бранил».
— «Ах, сколько ж он и слез раскаяния лил!
Уважьте просьбу вы, иль гнев его опасный:
Дамон издателем журнала «Беспристрастный»,
И к Курлову {*} столу бывает приглашен».
{* Лондонский книгопродавец.}
Что за пакетище! еще ли не взбешен?
Посмотрим: «Скудных сил се плод новорожденный.
Трагедия! Пока отец ее смиренный
Во мраке принужден от всех себя таить,
Благоволи отцом сиротки этой быть!»
Опять забота мне! За правду б он озлился;
Я промолчал. С другой он просьбою явился:
Отдать ее играть! Я ожил; с давних лет
Меж скоморохами и мною связи нет!
Трагедии отказ. Писатель раздраженный
Кричит: «Да гибнет весь актеров род презренный!
А я сейчас в печать трагедию отдам:
Пусть судит публика!.. Еще я с просьбой к вам:
Нельзя ли слова два сказать об ней Линтоту?»
Как! этому срамцу? И он свою щедроту,
Что не взял за печать, всем станет возносить!
«Ну, хоть поправьте же — вам скучно, может быть?
Но я (мне на ухо), что выручу, все с вами!»
Признаться, тут его обеими руками
Я обернул к дверям, промолвя: «Вот поклон
Тебе за твой дележ! Теперь же… просим вон!»
Мне часто говорят: «Уж быть беде с тобою!
Не тронь ты тех и тех, не схватывайся с тою!»
Какая нужда мне до глупости людей?
Пусть хвастает осел длиной своих ушей;
Что может сделать он? — «Что может он? лягаться!
Таков-то и глупец». — Я колок, может статься;
Но можно ль говорить о глупости слегка?
По крайней мере мне все сносней дурака.
Неустрашимый Кодр, где есть тебе примеры?
Весь свет против тебя: и ложи, и партеры
Со всех сторон бранят, зевают и свистят,
И шляпы на тебя и яблоки летят.
Ни с места! ты сидишь! Честь Кодру-исполину!
С каким трудом паук мотает паутину!
Смети ее, паук опять начнет мотать:
Равно и рифмача не думай обращать!
Брани его, стыди; а он, доколе дышит,
Пока чернила есть, перо, все пишет, пишет
И горд своим тканьем, нет нужды, что оно,
Дохни, так улетит, — враль мыслит: мудрено!
Но, впрочем, где ж моя вина перед глупцами?
Лишаю ль их утех моими я стихами?
Кодр меньше ль от того доволен сам собой?
Престал ли надувать Милорд подзобок свой?
Расстался ли Циббер с кокеткой и патроном,
Которому он льстил? Мор меньше ль франмасоном
Не тот же ли Генлей оратор подлецов?
Не то же ль действие Филипсовых стихов
Над сердцем и умом ученого прелата?
А Сафо?.. «Боже мой! оставишь ли хоть брата?
Не страшно ли вражду навлечь таких людей?»
Страшнее во сто раз иметь из них друзей!
Дурак, бранив меня, смешит, не досаждает,
А ласкою своей беситься принуждает:
Один мне том своих творений приписал
И боле ста врагов хвалой своей ругал;
Другой, с пером в руках, моей став рыцарь славы,
Ведет с журналом бой; иной — какие нравы! —
Украв мою тетрадь, печатать отдает;
Иной же ни на час покоя не дает,
Везде передо мной с поклоном: подпишися!
А многие еще — теперь, мой друг, дивися,
Как часто с глупостью сходна бывает лесть, —
И безобразие мое мне ставят в честь!
«Ваш нос Овидиев; вы так же кривошея,
Как и Филиппов сын, а с глаз…» — Нельзя умнея!
Довольно уж, друзья! И так в наследство мне
Лишь недостатки их осталися одне.
Не позабудьте же, как слягу от бессилья,
Представить точно так лежавшего Вергилья;
А как умру, сказать, что так же, наконец,
Скончался и Гомер, поэзии отец.
Откуда на меня рок черный накачался?
Почто я с ремеслом безвыгодным спознался?
Какой злой дух меня пером вооружил?
О небо! сколько мной потраченных чернил!
Но льзя ль противиться влечению природы?
От самой люльки я в младенческие годы
Невинным голосом на рифмах лепетал.
О, возраст счастливый, в котором я сбирал
Цветы, не думав быть уколот их шипами,
И удовольствия не вспоминал с слезами!
Но, стихотворствуя, по крайней мере я
Не отравлял минут незлобного житья
Родителей моих. Моя младая муза,
Со добродетелью ища всегда союза,
Наставила меня ее лишь только петь,
В бедах и горестях терпение иметь,
Питать признательность, ничем не загладиму,
К тебе, о нежный друг! за жизнь, тобой храниму.
Но скажут: для чего ж в печать он отдает?
Ах, с счастием моим кто в слабость не впадет?
Вальс, тонкий сей знаток; Гренвиль, сей ум толь нежный,
Сказали мне: пиши, питомец муз надежный!
Тальбот, Соммерс меня не презрили внимать
И важный Аттербур улыбкой ободрять;
Великодушный Гарт был мой путеводитель;
Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель,
И Болингброк, сей муж, достойный вечных хвал,
Друг старца Драйдена, с восторгом обнимал
В отважном мальчике грядущего поэта.
Цвети же, мой венок, ты бесконечны лета!
Я счастлив! я к тебе склонял бессмертных взгляд;
По ним и мой талант и сердце оценят!
Что ж после мне Бурнет и все ему подобны?
Ты помнишь первые стихи мои незлобны?
Тогда еще не смел порок я порицать,
А только находил утеху рисовать
Цветочки, ручеек, журчащий средь долины;
Обидны ли кому столь милые картины?
Однако ж и тогда Гильдон меня ругал.
Увы! он голоден, бог с ним! — я отвечал.
За критику моих стихов я не сержуся:
Над вздорною смеюсь, от правильной учуся.
Но кто наш Аристарх? кто важные судьи,
Которых трепетать должны стихи мои?.
Обильные творцы бесплодных примечаний,
Уставщики кавык, всех строчных препинаний.
Терпеньем, памятью, они богаты всем,
Окроме разума и вкуса; между тем
И мертвым и живым суд грозный изрекают, ~~
Сиянием чужим свой мрак рассеивают,
И съединением безвестных сих имен
С славнейшими дойдут до будущих времен;
Так в амбре червяков мы видим и солому.
Но, кроме критиков, уйду ли я от грому
Писателей, и чем себя от них спасать?
И дельно! для чего их цену открывать?
Но Тирса я хвалил, а недоволен мною
За то, что слишком Тирс доволен сам собою.
Хваля писателя, потребно нам открыть
Не то, каков он есть, но чем он хочет быть.
Увядшия красы портрет всегда несходен;
Ее и лоб и глаз, а говорит: негоден.
Один корячится, надувшись, дичь несет
И то высокостью поэзии зовет;
Другой рисовкою быть хочет отличаем;
Иной метафорой, и ввек непонимаем;
А этот, навсегда рассоряся с стыдом,
До самой старости живет чужим добром;
В год собственных стихов напишет нам с десяток,
И то, чтоб показать в таланте недостаток;
Обновы музе шьет из разных лоскутков,
Щечится, тратить скуп, а все из бедняков!
Скажи же, что они удачно выбирают, —
Какой поднимут вопль! Вот как певцов ругают!
Все в голос закричат: да и чего хотим?
И самый Аддисон прострелен будет им! —
Пускай же мрут они в безвестности презренной!
Но если я скажу, что автор есть почтенной:
Исполнен разума, умеющий равно
Как мыслить, так и жить, которому дано
В словах приятным быть, в творениях высоким
И ловкость съединять с учением глубоким;
Он к чести щекотлив, в изящное влюблен,
Рожден быть счастливым, для славы сотворен;
Но думает, как все властители Евфрата,
Что крепок скиптр в руках удавкой только брата;
Надмен к соперникам, но в сердце к ним ревнив;
Бранит с учтивостью, коварствует, хвалив;
Улыбкою грозит, лаская ненавидит;
Украдкою язвит, но явно не обидит,
Наукам должен всем, а гонит их в другом,
На Пинде он министр, в Виндзоре остряком;
Считает критику проступком уголовным,
Вертит и властвует народом стихословным
В сенатике своем, как друг его Катон… {*}
{* «Смерть Катона», трагедия описываемого здесь автора.}
Смеетесь? — плачьте же: сей автор… Аддисон!
Ах! кто не поражен сим жалким сочетаньем
Столь малыя души с столь редким дарованьем!
На что притворствовать? Я сам самолюбив
И обществу скучать стихами не ленив!
Конечно, и мои различные творенья,
В листах и мокрые, лишь только из тисненья,
Гуляют в Лондоне у дрягилей в руках,
И пышный их титул приклеен на стенах
По многим улицам; но не боюсь улики,
Чтоб, в глупой гордости, хотел я сан владыки
Присвоить сам собой над пишущей толпой,
Чтоб новые стихи сбирал по мостовой.
Они родятся, мрут, а я об них не знаю;
На лица эпиграмм нигде не распускаю
И тайно ничего в печать не отдаю;
Ни желчи на дела правительства не лью
В кофейных, праздности народной посвященных;
Ни жребья не решу пиес новорожденных,
В партерах заводя и в ложах заговор;
И проза, и стихи, и самых муз собор —
Все мне наскучило, и все я уступаю
От сердца Бардусу. — Но, кстати, вспоминаю,
Как Феб средь чистых дев сияет с двух холмов,
Дебелый Меценат сидит в кругу льстецов
И услаждается курения их паром;
Святилище его, украшенно Пиндаром
С отбитой головой, отверсто лишь тому,
Кто пишет вопреки и сердцу и уму;
И каждый враль в него вступает без препоны.
От вкуса Бардуса там все берут законы;
И чтобы раз хотя попасть к его столу,
Иной по месяцу поет ему хвалу.
Таков-то Бардус наш! Однако ж кто поверит,
Чтоб тот, который все дары так верно мерит,
Так ловит, не нашел их… в Драйдене одном?
Но знатный господин с ученьем и умом
Не завтра, так вперед вину свою познает:
Он голодом морит, по-царски погребает.
Вельможи! славьтеся хвалами рифмачей;
Дарите щедро тех, кто вас еще тупей;
Любите подлость, лесть, невежество Циббера,
Кричите, что ему не видано примера;
Пускай он будет ваш любимец и герой,
А добрый, милый Ге пусть остается мой!
Дай бог не знать и мне, как он, порабощенья!
О, если бы я мог, без рабства, обольщенья,
Почтенным быть всегда в почтенном ремесле,
Считать весь мир друзей в умеренном числе;
Для утешенья их употреблять все силы,
Читать, что нравится, а видеть, кто мне милы;
На знатного глупца с презрением смотреть
И с знатным иногда свидания иметь!
Чего мне боле? Я к большим делам не сроден;
Спокоен, без долгов, достаток мой свободен;
Читаю «Отче наш», пишу и по трудах
Я, слава богу, сплю, не бредя о стихах;
И жив иль нет Деннис, не думаю нимало.
«Не написали ль вы что нового?» — бывало,
Жужжат мне. Боже мой! как будто для письма
Я только и рожден! в вас, право, нет ума!
Ужель я не могу чем лучшим заниматься?
Пристроить сироту, о друге постараться!
«Вы были с Свифтом? Он мне встретился сейчас;
Уж, верно, что-нибудь готовится у вас?»
Божусь, что ничего; болтун и сам божится:
«Не верю!.. но ведь Поп в стихах не утаится!»
И первый злой пасквиль, достойный быть в огне,
Чрез два дни мой знаток приписывает мне!
Увы! и самый дар Виргилия несносен,
Когда, невинности смиренно вредоносен,
Злословит доброго и вводит в краску дев.
Пусть грянет на меня, не медля, божий гнев,
Коль скоро уязвлю, в словах или на лире,
Хотя одиножды честного мужа в мире!
Но барин с рабскою и низкою душой,
Скрывающий ее под лентою цветной;
Но злой, готовящий ков пагубный, но скрытный
Таланту, красоте невинной, беззащитной;
Но Шаль, который всем, тщеславяся, твердит,
Что он мой меценат, что я его пиит,
Везде мои стихи читает и возносит;
Когда же кто меня от зависти поносит,
Тогда он промолчит, чтоб не нажить врагов;
Который на часу и ласков и суров,
И ежели не зол, так враль, всегда готовой
И тайну разболтать для весточки лишь новой,
И, злой давая толк мной выданным стихам,
Сказать: «Он метил в вас» — придворным господам.
Вот, вот мои враги! я вечный их гонитель,
Я бич, я ужас злых, но добрых защититель.
Страшись меня, Генлей! Как! этот часовой
Минутный червячок под пылью золотой?
Достойна ль бабочка быть в море потопленна?
Так раздави ж ногой ты червяка презренна,
Который, возгордясь, что ночью светит он,
Везде ползет, язвит и смрадом гонит вон;
Все в обществе цветы дыханьем иссушает.
С утра до вечера Генлей перелетает
От Пинда к Пафосу, как ветреный Зефир;
Но хладен близ красот, но глух к согласью лир.
Так выученный пес пред дичию вертится,
Теребит, но вонзить зубов в нее боится.
Вглядись в него: я бьюсь с тобою об заклад,
Какого рода он, не скажешь мне впопад!
Мужчина, женщина ль? не то и не другое,
Едва ль и человек, а так… что-то живое,
Которое всегда клевещет иль поет,
Иль свищет, иль хулу и на творца несет;
Пременчивая тварь: в кокетстве хуже дамы,
То философствует, то мечет эпиграммы,
Пред женщинами враль, пред государем льстец,
Сердечкин и нахал, и пышен, и подлец.
Таков прекрасныя был Евы искуситель,
Невинности ея и рая погубитель:
Взор ангела имел сей ядовитый змей,
Но даже красотой он ужасал своей;
Для видов гордости приветливым казался
И для тщеславия смиренно пресмыкался.
Но кто по чувствиям сердечным говорит,
Приветлив, а не подл, не горд, а сановит,
И знаем без чинов, без знатности и злата? —
Поэт: он ни за что не будет друг разврата.
Всегда велик душой и мыслями высок,
Ласкать самим царям считает за порок:
Он добродетели талант свой посвящает
И в самых вымыслах приятно поучает:
Стыдится быть врагом совместников своих,
Талантом лишь одним смиряет дерзость их;
С презрением глядит на ненависть бессильну,
На мщенье критики, на злость, вредом обильну,
На промах иногда коварства и хулы,
На ложную приязнь и глупые хвалы.
Пускай сто раз его ругают и поносят
И глупости других на счет его относят;
Пусть безобразит кто, в глаза его не знав,
В эстампе вид его иль в сочиненьи нрав,
И если не стихи, порочит их уроки;
Пускай не престают сплетать хулы жестоки
На прах его отца, на изгнанных друзей;
Пусть даже, наконец, доводят до ушей
И самого царя шишикалы придворны
И толки злых об нем и небылицы вздорны;
Пусть ввек томят его в плачевнейшей судьбе, —
О добродетель! он не изменит тебе;
Он страждет за тебя тобой и утешаем.
Но знатный мной браним, но бедный презираем!-:
Да! подлый человек, кто б ни был он такой,
Есть подл в моих глазах и ненавидим мной:
Копейку ль он украл иль близко миллиона,
Наемный ли писец иль продавец закона,
Под митрою ли он иль просто в клобуке,
За! красным ли сукном сидит иль в шишаке,
На колеснице ли торжественной гордится,
Иль по икру в грязи по мостовой тащится,
Пред троном иль с доской на площади стоит.
Однако ж этот бич, который всех страшит,
Готов на самого Денниса в том сослаться,
Что, право, он не столь ужасен, может статься;
Признался б и Деннис, когда бы совесть знал,
Что даже и враля он бедность облегчал.
Кричат: «Поп мстителен, Поп в гордости примером!»
А он столь горд, что пил с Тибальдом и Циббером!
А он столь мстителен, что и за целый том
Ругательств, на него написанных Попом,
Ни капли не хотел чернил терять напрасно!
В угодность милой, Шаль бранит его всечасно;
А он в отмещение желает всей душой,
Чтоб эта милая была его женой.
Но пусть Поп виноват и стоит осужденья:
За что ж бранить его виновников рожденья?
Кто смел обидчиком отца его назвать?
Злословила ль об ком его смиренна мать?
Не троньте ж, подлецы, вы род его почтенной:
Он будет знаменит, доколе во вселенной
Воздастся должная, правдивая хвала
За добрые стихи и добрые дела.
Родители его друг с другом были сходны:
И родом и душой не меньше благородны;
А предки их, любовь к отечеству храня,
Отваживали жизнь средь бранного огня.
Но что достаток их? — Не мздой приобретенный;
Законный: сей отец, мной вечно незабвенный,
Наследник без обид, без спеси дворянин,
Супруг без ревности и мирный гражданин,
Шел тихо по пути незлобивого века;
Он в суд ни одного не позвал человека
И клятвой ложных прав нигде не утверждал;
Он много о своих познаньях не мечтал;
Витийство все его в том только состояло,
Что сердце завсегда словами управляло;
Учтив по доброте, от опытов учен,
Здоров от трезвости, трудами укреплен,
Он знаком старости имел одни седины.
Отец мой долго ждал часа своей кончины;
Но скоро, не томясь, дух богу возвратил,
Как будто сладким сном при вечере почил.
Создатель! дай его признательному сыну
Подобно житие, подобную кончину,
То в зависть приведет и царских он детей.
Довольствуйся, мой друг, беспечностью своей,
А мне, лишенному спокойства невозвратно,
Мне с меланхолией беседовать приятно.
О! если бы могла сыновняя любовь
Хотя у матери согреть остылу кровь;
Прибавить жизни ей и на краю могилы
Поддерживать ее скудеющие силы,
Покоить, утешать до смертного часа
И отдалить ее полет на небеса!
(2 votes, average: 4,50 out of 5)