1
В безродные песни не веря,
подснежник
в ладонях держу,
с капельной купелью апреля
на Красную площадь вхожу.
И то, что мы в сердце проносим,
звучит
все сильней и сильней:
я кланяюсь башням кремлевским
и мудрым шеломам церквей.
Будь проклят —
кто отчую землю
сменял на заморскую спесь.
Я родину гордо приемлю,
наследую
прадедов честь.
Иссохнет
и сгинет под гики,
как осенью жухлой листва,
кто жаждет нас видеть безликими,
кто блудно не помнит родства.
Мы яростно
с курбскими спорили,
водили полки по стерне…
Живой кинолентой история
тревожно проходит во мне.
И реют тяжелые вести,
и зреет
народная месть.
Открытых и скрытых нашествий
седым летописцам не счесть.
Под Суздалем
мечутся чибисы,
соборы в Смоленске горят.
Но разве пришельцы кичливые
Россию мою покорят?
Нет, выстрелит
гневно
Царь-пушка,
Царь-колокол загудит.
Поднимется русс простодушный,
ударом удар упредит.
Да будут с глумливыми сказками
смердеть иноземцы в золе!
Я кланяюсь
князю Пожарскому,
я кланяюсь русской земле!
А кто-то мне шепчет:
— Ужасно!
Зачем нам смотреть во вчера,
там были не только Пожарские,
не только вершенья Петра. —
…Былое не в розовом свете,
а прятаться я не привык.
И все-таки мы не в ответе
за тупость
ничтожных владык.
Века от насилия стонут,
и царствуют дыба и кнут.
Но разве тупые бироны
Россию мою зачеркнут!
Бояновы гусли взрокочут —
родится
радищевский дар,
запрыгает огненный кочет
по жирным амбарам бояр.
Побьют россияне французов,
утопят их в Березине,
и въедет в столицу Кутузов
на белом
былинном коне.
Бояновы гусли проплачут,
и вызреет солнцеворот,
и Гоголь
на тройке проскачет,
и Пушкин в бессмертье войдет.
На древних иконах проснется
Рублева
глазастая грусть.
Малиновым звоном прольется
в Сергее Есенине Русь.
Прокличут серебряно гусли
и зерна
на пашне взойдут,
и дикие белые гуси
в раздумье озер упадут.
Раздумье, как синяя роздымь,
деревья
в зеленом бреду…
Иду я к рубиновым звездам,
на исповедь, други, иду.
А ветер
знамена полощет,
пробитые вражьим свинцом.
О, люди,
на Красную площадь
пришел я не с красным словцом.
Здесь каждый булыжник,
как бомба,
которой бросали в царя.
Отсюда в бессмертие бронзы
шли рыцари Октября.
Здесь крепли рабочие души
на черном
осьмушном пайке.
Здесь батя мой Ленина слушал,
сжимая винтовку в фуке.
Победы приходят не быстро,
отец мой
в сражениях рос.
Он слов ильичевские искры
сквозь годы и беды пронес.
И дабы продлить
просветленье, —
дождавшись заветного дня,
он в добрую память о Ленине
нарек Владиленом меня.
Сердца наши праведно бьются,
а время
для нас — нипочем:
мы в кровном родстве с революцией,
мы в кровном родстве с Ильичем.
И это звучит все сильнее,
и это — навек сохраню.
У каменных плит Мавзолея
я голову низко склоню.
И снова увижу — кто с нами:
поэтов,
рабочих, бойцов,
ворсиночку каждую знамени,
политого кровью отцов.
Увижу —
коврижную землю,
тропинку и алую звездь.
Я родину гордо приемлю
такой, какова она есть.
Ракета — летящая в небо,
под ливнем —
малыш босиком.
И ломоть пшеничного хлеба,
и кружка с парным молоком.
Могила солдата в бурьяне,
березовый запах коры,
девчонка
па башенном кране,
завод у Магнитной горы.
В глазах голубые росинки,
Подснежник
в ладонях держу.
Я сыном Советской России
на Красную площадь вхожу.
2
Куранты поют колокольно,
поет в перезвонах апрель,
но сердце
откликнулось болью
и горечью тяжких потерь.
Овеялся ветром столетий
седой
каменеющий миг…
Стоит Мавзолей на планете
горою из ленинских книг.
И кажется издали: грубо
гранены гранитом углы.
А может быть, это уступы
ковыльной Магнитной горы?
Куранты хрустально пропели,
растаял под елками лед.
Кладу я цветы на ступени
тревожащих душу высот.
В апрельском
весеннем раздолье
смешались и радость, и грусть.
Горячей рабочей ладонью
я мрамора чутко коснусь.
Для лас над снегами и травами,
над временем —
камень хранит
щемящую музыку траура
и ленинской мысли магнит.
А может, бессмертие утло,
обманчив стекольный покой…
И, как над ребенком, под утро
Ленин
уснул над строкой.
Куранты пробьют —
и в росинках
подснежник мигнет, как свеча.
На мраморных
лунных прожилках
прочту я строку Ильича.
Подпрыгнет галчонок на иве,
и щука
плеснется в реке…
Увижу, как Ленин в Разливе
с тетрадкой сидит на пеньке.
Висит над стогами безмолвие,
и строки торопит рука.
Россию
пронзают, как молнии,
короткие письма в ЦК.
Верны ли пророчества эти?
Что скажет еще карандаш?
В пронзительном
росном рассвете
нахохлился тихий шалаш,
И Ленин волнуется, пишет,
боится,
чтоб день не померк.
Он пульс революции слышит,
философ,
политик,
стратег!
Куранты
на зорьке проснутся,
и вновь у обветренных ив
начнется разлив революции
и ленинской мысли разлив.
Куранты пробьют —
и на траверсе
матрос заведет броневик.
Куранты пробьют —
и на мраморе
проявится ленинский лик.
Из камня
шагнет, как из лодки,
крутое движенье плеча,
задиристость рыжей бородки,
острый прищур Ильича.
И снова на площади бурной,
как будто в последнем рывке,
Ленин
взойдет на трибуну
и скомкает кепку в руке.
И каждое слово, как выстрел,
мгновенно
настигнет врага.
И каждое слово как истина
войдет осияньем в века.
Я вижу, как в солнечном ветре,
качаясь,
плывет материк.
Стоит Мавзолей на планете
храмом из ленинских книг.
3
Катятся годы, как волны,
пушинки летят с тополей…
Гляжу —
как впадает безмолвно
людская река в Мавзолей.
Навеки в единое русло
слились миллионы дорог:
татарин, украинец, русский…
физик,
шахтер,
хлебороб.
Колосья без них не нальются,
ракета без них не взлетит.
Клокочет
в сердцах революция
над холодом каменных плит.
Отцы
и безусые парни,
я с вами отметить хочу
причастность к деяниям партии
и верность мою Ильичу.
Кремлевские звезды алеют,
и я по-весеннему рад.
Подходит со мной к Мавзолею
обугленный солнцем араб.
Минуя границы и касты,
в час битвы
и день торжества
плывут в Мавзолей государства,
плывут в Мавзолей острова.
За первым апрельским туманом
с причалов
и тундровых троп
вновь катится мир океаном
на ленинский мыслящий лоб.
Герои полей и заводов,
герои
смертельных атак…
А может быть, вместе с народом
идет затаившийся враг?
Сегодня он будто бы с нами,
а завтра сбежит за кордон,
кощунственно алое знамя
сменяв
на заморский нейлон.
За первой подачкою жадно
протянется наверняка!
Будут словечки, как жабы,
прыгать с его языка.
Он будет лакейски,
старательно
чужое лизать бытие.
Но плетью ударит предателя
глухое проклятье мое.
Да сгинет —
кто отчую землю
тайком или прямо отверг.
Я родину
свято приемлю —
как гражданин,
человек!
Я гордое звание ленинца
несу,
выше жизни ценя.
Я знаю, что злобно нацелятся
капланьим прищуром в меня.
Но выдержит,
выдержит сердце.
Не рухну под ноги врагу.
И в Мавзолей
иноверца
я пропустить не могу.
Почувствуй недруга рядом,
я вспомню
отцов седину.
Я встану у входа солдатом,
карающе брови сомкну.
Я встану железно и круто,
сжимая в руке карабин.
И вздрогнет,
и вскрикнет иуда
под пристальным взглядом моим.
Но Красная площадь заполнена,
но вижу я только друзей…
Впадает
светло и безмолвно
людская река в Мавзолей.
И небо весеннее чисто,
и кружится песня, звеня:
нету меня без отчизны
и родины нет без меня!
(1 votes, average: 5,00 out of 5)