С тех дней, как в Трое жизнь могучего Пелида
Убийцей прервана пред брачным алтарем,
Прошли века; но скорбь глубокую о нем
Хранила в сердце мать, бессмертная Фетида.
«Героев подвиги во гробе не умрут;
Как холмы, гробы их бессмертьем процветут.
Поэзия-глагол святого вдохновенья;
Доколе на земле могуществен и свят,
Героям смерти нет, нет подвигам забвенья:
Из вековых гробов певцы их воскресят» —
Так утешал Зевес печальную Фетиду,
Когда она, взошед в высокий бога дом,
Напомнила ему о знамении том,
Каким он утвердил бессмертие Пелиду;
Так утешал он мать. — Меж тем рука времен
Дела полубогов с лица земли стирала
И самую молву с веками увлекала,
Хранительницу дел сих древности племен.
С тех дней, как пал Пелид, два века протекали,
Но дел его певцы от мрака не спасли;
Как эхо, песни их, рождаясь, умирали;
Красноречивый прах безмолвствовал в земли;
О славном воине ахейцам говорила
Одна, в земле чужой, пустынная могила.
Давно Пелида мать не видела при ней,
Как в дни минувшие, ни жертв, ни алтарей;
В те дни, когда, храня завет богов священный,
Додоны вещими дубами прореченный:
Чтить Ахиллеса гроб, отечеству святой,
Сыны Фессалии ко брегу Илиона,
На поклонение могиле Пелейона,
В урочный года срок стекалися толпой.
Бывало черными одетый парусами
Корабль, с дружиною, и хором, и жрецами,
К Троаде приплывал, и с гимном гробовым
В пристанище входил под сумраком ночным;
И в жертву храброму на берег Илиона
Все нес родимое с земли его отцов,
Все фессалийское: и пламень, и тельцов,
И воды Сперхия и кедры Пелиона.
И становилася могила алтарем;
Кругом пылал огонь, дым жертв курился тучный;
И сонмы юношей с увенчанным челом
Сливали с лирами свой голос сладкозвучный;
Другой сонм юношей, воинственных, младых,
Блистая красотой их тел полунагих,
Лишь с копьями в руках и медными щитами,
В шеломах, конскими покрытых волосами,
Сплетясь в Ареев хор, пленительный очам,
И копьями звуча по звонким их щитам,
Вкруг гроба пляскою воинственной летали
И криком страшным тень Ахилла вызывали.
Все смолкнуло; герой забыт родной землей!
В развалинах его надгробных алтарей
Выл ветер; могилы же его уединенной
И пастырь убегал, молвою устрашенный
Давно вокруг нее лишь ужас обитал;
Не раз, нарушивши молчание ночное,
Огромный Ахиллес из гроба восставал
И, грозный, ужасал создание живое,
Чтоб память о своих заслугах и делах
Вновь пробудить в людских умершую сердцах.
Все скрылось от земли, что Ахиллеса чтило.
Лишь сердце матери в течение веков
Бессмертной, как сама, любви не изменило.
Мать, грусти верная, забыв обет небес,
Тот день, как сын ее погиб стрелой Парида,
Навеки обрекла для горести и слез,
Чтоб участь мрачную оплакивать Пелида.
И каждый год в сей день, в тиши ночных часов,
Из волн лазоревых богиня выходила
К полям, где бывшие Пелидова следов
Десница времени еще не истребила;
Где Ксанф и Симоис, прах Трои, ряд могил,
И каждый камень ей о сыне говорил.
Там, над могилою заглохлой и пустынной,
Но гордою еще всех высшею главой,
Черневшей издали над пенною пучиной,
Фетида каждый год являлась в час ночной.
С богиней скорбь деля, и сестры Нереиды
Бросали каждый год Нерея влажный дсм;
И, выходя из волн, вкруг горестной Фетиды
Садились сетовать на холме гробовом.
И то безмолвные грустили вкруг богини;
То, вторя плачущей стенанием своим,
Смущали тишину и ночи и пустыни,
И плач их ветром был далеко разносим.
Далеко слыша их, смолкала Филомела;
Недвижно Цинтия на горестных смотрела
И слезы тихие задумчиво лила.
Так песнь их жалобна, так сладостна была.
«О милые сестры, о дщери Нерея! —
К ним часто Фетида вопила, стеня, —
Любви не изведав, не знав Гименея,
Стократно вы, девы, счастливей меня!
Неведома грусть вам быть матерью сына,
И все с ним, единственным, в мире терять.
На бедство богиня, на горе я мать!
И нет мне отрады, какую судьбина
Послала для смертных несчастных сердец,
Найти хоть в могиле — печалей конец!»
Так годы протекли, так веки миновали;
Фетиде данных клятв не исполнял Зевес:
Века не унесли Фетидиной печали;
Она отчаялась и в промысле небес.
И некогда, в сей день, для плача посвященный,
Одна, без Нереид, возникла из зыбей
И, на сыновний гроб воссев уединенный,
Душой предавшися всей горести своей,
Мечтаний полная о незабвенном сыне,
Мать поверяла там печаль свою пустыне.
Глубокой наконец тоской омрачена,
Взроптала на свое бессмертие она;
Мечтая прекратить жизнь для нее постылу,
Ударилась в тоске об черную могилу;
И голос с высоты богини грянул в слух:
«Восстань, Нерея дочь, и укрепи твой дух:
Последним был сей день, печали посвященный!»
Фетида восстает; и, взор подняв смущенный,
Зрит бога над собой, метающего гром,
Сходящего к земле на облаке златом.
В священном ужасе и в радости немая,
Мать бросилась пред ним, стопы обнять пылая,
Но мрачных дум еще и горести полна:
«Кронион!.. — наконец воскликнула она, —
Или плачевный стон тоски моей глубокой
Достиг уже твоей обители высокой?
Или над матерью ты сжалился, Зевес?»
Рекла и, вновь упав к ногам царя небес,
Рукой его стопы священные объяла.
«О малодушная, — вещал ей Эгиох, —
Ты ль мыслила, что я забыть героя мог?
Ты ль вечности моих заветов не познала?
Забыла ль, что я сам, поклявшися главой,
Не в силах возвратить сей клятвы роковой?
Но есть еще судьбы: закон их довременной
Отвесть иль упредить — нет власти во вселенной.
Сии судьбы виной, что через столько лет
Еще не совершен священный мой обет,
Что блеск бессмертных дел мрак сокрывает гробный,
Что в песнях не воскрес твой сын богоподобный.
Но наконец судеб исполнился закон,
И вдохновенного свершилося рожденье:
Из праха глас его подымет Илион;
Он давнобытное, погрузшее в забвенье,
Все в образах живых Гелладе возвратит;
В них зашумят моря, восстанут грады, горы,
Вкруг Трои загремят кровавой брани споры,
И царства целые он в песнь свою вместит.
Глава поэта — мир; в ней все, земля и небо;
И все животворит он, вдохновенный Фебом.
Восстань, гряди со мной, уверуешь ты вновь,
Что непреложен ввек глагол царя богов».
Молча на облако воссела мать Пелида;
И, туч гонителя велением Кронида,
Взвилось оно, как вихрь, к эфирным высотам;
Как вихрь, перенеслось к Ахейским островам;
Спустилось на холмы счастливого Иоса,
Меж благовонных древ и пышного лотоса.
И шествовать Зевес веля богине с ним,
Но взорам чад земных желая быть незрим,
Сквозь рощу яворов, на злачный холм пологой
Грядет невидимый с богиней среброногой.
Тогда в полдневный путь вступал Гиперион,
И от его лица твердь знойная пылала;
И томная земля как будто в сладкий сон
И воды, и поля, и воздух призывала;
И, будто чувствуя присутствие богов,
Невидимости их природа изменила,
И, жертву им неся, дыхание цветов,
Благоуханием весь воздух растворила.
Величественный Зевс с холмов свой путь склонял.
Там, при покате их, стоит уединенный,
Кругом бросая тень, высокий лавр священный;
При корне ключ шумит, прозрачный, как кристалл.
Под пышным лавром тем сидит жена младая;
У ног ее лежит младенец на цветах,
Прелестный, радостный, с улыбкой на устах,
Цветами с детскою беспечностью играя.
Недавно первенец, казалося, рожден;
И мать казалася от бедных смертных жен:
Убогой ризою она была покрыта,
Но красотой цвела, как юная харита.
К груди своей главой поникнувши она,
Сном амврозическим была окружена;
Дитя резвилося в цветистой колыбели.
И вдруг Фетида зрит: на лавре девять птиц
Явилися, как снег блестящих голубиц,
И, с лавра низлетев, кругам младенца сели;
И, тихо порхая, одна вослед другой,
Младенца дивного, казалося, лобзали,
Казалось, легкими с ним крыльями играли.
За ними пчел златых явясь веселый рой
И по цветам кружась, влеченьем непонятным
Неслись к его устам с их медом ароматным.
Вдруг, с высоты небес на лавр спустясь орел,
Над колыбелию величественный сел,
Спокойно быстрый взор на солнце устремляя
Которое текло в среде небес пылая.
Младенец радостный весельем трепетал,
Несмежно, как орел, на солнце сам взирал;
И юный взор его горел, как огнь денницы,
И детский крик его был стройный глас цевницы.
Зевес невидимый в безмолвии стоял;
Пелида мать чудясь на отроча взирала
И тихо, чуть дыша, Зевеса вопрошала:
«Кто, кто младенец сей, поведай, Эгиох?
Не бог ли светлых вод, или небесный бог
Любовью посетил создание земное?
Над чадом зрю небес я знаменье святое».
И Зевс ей: «Над певцом героев и богов
Почиет с первых дней божественный покров:
Любимец их — певец могучего Пелида».
«О милосердый Зевс!» — воскликнула Фетида,
И, тихо на дитя невидимо припав,
И очи и уста лобзанием покрыла,
И сладкими его слезами оросила.
За ней отец богов к рожденному представ,
Младенца осенил божественной рукою;
И юная душа земного существа,
Почувствовав присутство божества,
Взыграла жизнию и радостью святою;
И светло засиял прекрасною звездой
Огонь, язык души, над юною главой.
«Но кто же смертный сей, сын таинства священный?
Кому твой промысл дал сей жребий возвышенный?
На сей ли он земле счастливой порожден,
От нимф ли родшая или от смертных жен?
Не сын ли он царей, и от людей гоненья
Сокрыт в пустыне сей под взоры провиденья?
Иль сын он пастыря счастливых сих полей,
За добрые дела, за веру и смиренье
Благословенного любовию твоей?
Кто он? поведай, Зевс, певца сего рожденье».
«Он сын возлюбленный природы и богов.
В свои объятия, на лоно из цветов
Его от матери природа восприяла;
Небесных и земных исполнила даров:
Уста амврозией бессмертной напитала;
Сих горлиц простоту душе его дала,
И силу гордую и быстрый взор орла;
Да будет песнь его то сладостно журчащий
Ток тихий при лучах серебряной луны;
То бурный водопад, с нагорной вышины
Волнами шумными далеко вкруг гремящий.
Но колыбель и гроб Ахиллова певца
Есть тайна для земли: неведомо рожденный,
И неразгаданный, под именем слепца
Пройдет он по земле; таков закон священный
Судьбы; таинственный, как солнце он возник,
Как солнце он умрет в лучах бессмертной славы».
«Но, Кронов сын, судьбы суровые уставы
Не для отца богов. Ты мощен и велик,
Ты взором целый свет с Олимпа обнимаешь;
И таинств ли одной судьбы не проникаешь?» —
Так испытуем был Фетидой царь громов.
«Фетида, мрак судьбы священ и для богов, —
Он ей ответствовал, — и избранники неба,
Пророки и жрецы, таинственники Феба,
Очами тьму времен могущие пронзать,
Вотще о нем дерзнут бессмертных вопрошать:
Пред вечною судьбой безмолвствуют и боги.
Законы сей судьбы неумолимо строги;
Их проницать и ты, Фетида, не дерзай;
Кем смертный сей рожден, меня не вопрошай.
Его удел тебе я возвестить желаю;
Но открывать ему навеки воспрещаю:
И горько смертному в грядущем то познать,
Чего нет сил отвесть, ни средства избежать:
Определения судьбы неотразимы».
«Ах!.. — мать Пелида речь Зевеса прервала, —
Когда судьба его на бедства обрекла,
Да будут мной, о Зевс, все дни его хранимы;
Я спутница его до смертного конца».
«Мой промысл сохранит священного певца.
Но удалимся, — Зевс рек наконец богине, —
Певца Ахиллова о будущей судьбине
Тебе я прореку; но, часть его познав,
Пещись о нем богам Олимпа предоставь;
Вотще за жизнь его душа твоя страшится;
И власть его главы моей рукой хранится».
Скончав, с Фетидою грядет отец богов,
Направив путь на холм, над морем возвышенный;
И там он уклонясь под вещий лес дубов,
Ему издревле здесь, провидцу, посвященный,
И взором времена объемля до конца,
Так прорицал судьбу Ахиллова певца.
«Когда во тьме времен ахеян дремлют грады
И в мрак погружены земных сынов сердца,
Среди глубокого безмолвия Геллады
Раздастся дивный глас убогого слепца.
Слепец, в дни юности очей своих лишенный,
Очами разума пронзит он небеса;
Обымет весь Олимп, пространство всей вселенной,
И, мира горнего проникнув чудеса,
Узрит в лицо богов, дом славы их чудесный,
Беседы чистых муз и радость их пиров;
И, первый на землю сведя язык небесный,
Бессмертно воспоет героев и богов;
И, песнью славы мир наполнив бесконечной,
Гелладу сотворит землею славы вечной.
Во дни, как в плен рабы падет сия страна,
В ней будет ветр шептать героев имена;
Их тени населят леса, долины, горы;
И тот, чья будет грудь любовию полна
Ко славе, обратит к стране священной взоры,
Где вольность в первый раз зажжет людей сердца,
Где столько за нее бессмертных грянет боев;
И возбужденный он примерами героев
И песнью пламенной Ахиллова певца,
Дерзнет на варваров за Греции народы;
И полетит — мечом им добывать свободы!
Но ныне тьмой времен покрытые сердца,
Еще небесного душой не постигая,
В отчизне не почтут священного певца;
И будет он, слепец, скитаться в край из края,
Водимый бедностью за трапезы царей,
Единой спутницей его печальных дней.
И бедность мудрому во благо обратится.
Влачась из края в край всевидящий слепец,
Он глубину людских изведает сердец;
Деяний и вещей познаньем умудрится,
И будет убежден он жизнию своей,
Что бедность — лучшее училище людей.
И воспоет беды и странствия героя,
Где, опыты своей превратной жизни кроя,
Пример возвышенный оставит в песнях сих,
Что мудрый человек превыше бед земных.
Так двух героев он, любезных мне, прославит,
И двух бессмертных чад потомству в них оставит;
И так исполнится его земной удел.
Тогда его с земли, с лица юдоли тленной,
Пророка на Олимп восхитит мой орел;
Где, благовонием небесным умащенный
И в жизнь нетленную преображенный вновь,
На пир бессмертия воссядет меж богов
И с нами разделит от смертных поклоненье.
И сбудутся над ним бессмертных словеса,
Какими Пифию исполнит вдохновенье:
Слепец, твой дом — Олимп, отчизна — небеса!»
Умолк; и перед ним душой благоговея,
Восторга полная, воззвала дочь Нерея:
«Любимца Зевсова благословен удел!
Но, Зевс, прости ты мать, рассей мне мрак сомнений:
Ужели, как земной певца сего предел,
Толь мрачна и кратка судьба его творений?
Не погребет ли Крон и их всеобщей тьмой,
Как преждебывшие поэтов песнопенья?
Неверной памятью хранимые одной
Иль бренной хартией, добычей быстрой тленья,
Погибнут, может быть, священные творенья?»
«Не гибнет слово муз, — вещал отец богов, —
Как бесконечна высь блистательного неба,
Таков удел земной святых внушений Феба.
Но должно зреть ряды бесчисленных веков,
Ряды имущих быть и царств и поколений,
Чтоб славу созерцать бессмертных песнопений.
Взирай, грядущие отверзу времена
И быть имущие страны и племена».
Он рек; и мрачная с времен завеса пала;
К событиям их мать взор жадный приковала;
И зрит:
Гомера песнь, во мраке двух веков,
Вначале тайное наследие певцов,
Убогих, как он сам, питомцев муз смиренных,
Едва приносит им крупицы современных.
Но извлеченную из тьмы рукой царей
Вдруг песнь его из уст скитавшихся людей
Уста оракулов принять соизволяют,
И боги языком Гомеровым вещают.
Тогда Фетида зрит, сколь славен рок певца!
За неизвестного, безродного слепца
Семь спорят городов, готовые сражаться,
Все гордые певца отечеством назваться.
Скиталец он, родной неведомый землей,
Стал другом мудрецов, сопутником царей;
Наставники людей в нем ищут просвещенья,
Герои — образца, поэты — вдохновенья,
И все, признав его источником умов,
Им возвышаются к познанию богов.
И бога человек не видевший очами,
Но научен постичь возвышенным певцом,
Величье Зевсово одушевил резцом,
И дышит в мраморе блистающий громами!
Вся древность наконец, признав в нем существо
Как бы верховное над земнородных миром,
Ахиллова певца, равно как божество,
Торжественно почла и храмом и кумиром.
Так множеством веков, Пелида зрела мать,
Испытывалась песнь Гомеровых творений;
И положил тогда времен священный гений
На свиток песней сих бессмертия печать.
Тогда и самый Крон из тьмы и разрушенья,
Из праха мертвых царств и стертых им градов
Повсюду исторгал Гомера песнопенья;
Чтоб дар божественный, на пользу всех веков,
От мрачной древности, от стран иноплеменных,
Достиг до новых стран, до царств невозрожденных.
Но с сею славою всемирною певца,
Кроме одной молвы о мрачных днях слепца,
Дивясь Пелида мать сретала в каждом веке
Безмолвие о сем чудесном человеке,
Сокрытом от людей покровом роковым.
И тщетно Греция, наполненная им,
Взносила громкий глас во всех градах цветущих:
«Кто сей неведомый, сей дивный человек,
Который, как перун, тьму времени рассек?
Который, как гигант, на раменах могущих
Всю славу Греции подъял из тьмы времен?»
И тщетно странники рожденных вновь племен
Стекались на брега разрушенной Геллады,
Чтоб вопрошать о нем пустыни, камни, грады,
Чтоб вызвать тень певца из вековых гробов:
Никто не находил земных его следов!
Подобно божествам, от смертных сокровенным,
Судьба сокрыла тьмой Ахиллова певца:
Его возвышенным твореньям вдохновенным
Дивится вся земля, не ведая творца.
Но на лице земном нет славы несомненной.
Не скрылся и Гомер от зависти людей.
Немолчной славою, гремящей по вселенной,
Он гордость уязвил и сильных и царей.
И между тем как месть из века в век ходила,
Свет коей первому врагу его отмстил
(Свет имя самое завистного Зоила
В обиду и позор повсюду обратил),
Тирана древности узрела дочь Нерея,
Который, низкою враждою пламенея,
Что нищий славою царей переживал,
Певца священный лик, безумец, поругал.
Так древле видели в Эгипте воды Нила,
Как черные сыны пустынных их брегов
Над лучшим делом рук ругалися богов,
Над ликом блещущим всемирного светила.
Но злоба тщетная! безумный гнев людей!
Меж тем как варвары, беснуясь в сонме диком,
Пронзали небеса их богохульным криком,
Царь света шествовал блистательной стезей
И волны проливал своих лучей священных
На мрачную толпу ругателей презренных!
Но что? в дали времен, в дни поздных тех веков,
Как пала Греция под суд иноплеменных,
В стране, светильником Геллады озаренных,
Богиня новых зрит певца сего врагов.
После трех тысяч лет, хвалу о нем гремевших,
Вновь споры он возжег меж книжников толпой,
Богатых завистью, но духом обедневших:
Гомера слава им представилась мечтой,
Тяжелым бременем, для одного безмерным;
И, заблуждением гордясь неимоверным,
Они бессмертное наследие певца
Терзают и делят меж многими певцами.
Другие, в областях, прославленных умами,
И кто? служители священного слепца,
Те, кои, приобщась всей мудрости Востока,
Постигли таинства ахейского пророка,
Мечтанье древнее извлекшие из тьмы,
Оружье ветхое лжемудрецов забвенных,
Им помрачить хотят свет истин несомненных;
И, пред толпой ища прославить их умы,
Сии жрецы его, из глубины чертога,
Где с славою ему служили столько лет,
Дерзают отвергать существованье бога,
Которого познать они учили свет,
Дерзают… Не стерпев их дерзости Фетида,
«О, века стыд! — рекла, — о, разума обида!
Зевес, и не казнишь ты Фебовых врагов?» —
«Отринь, Фетида, страх, — прервал отец богов, —
Как первого врага священных песнопений,
Сам Феб казнит их всех; сим ложным мудрецам
Не даст он чувствовать чистейших наслаждений,
Прекраснейших из благ, какие песней гений
Дарует на земле возвышенным сердцам.
Но от клевет людей, от злобы и хуленья
Сильнее всех творца творенье защитит;
Взирай, грядущее откроет убежденья».
И дочь Нереева в виденьи новом зрит,
Что на развалинах, на прахе Илиона,
В пустынях сим певцом прославленной земли,
Его поборники оружия нашли,
Чтоб правду защитить и славу Аполлона.
Там камни самые, Ахилла видит мать,
Там гробы начали глаголы издавать
За бытие творца и истину творенья.
Так созерцая лет потомственных явленья,
Богиня наконец в мерцании времен
Судьбу Гомера зрит под небом той державы,
Где узнает славян, потомков гордых славы,
Бессмертной матери воинственных племен,
Племен еще во тьме пред ней паривших веков,
Являющих ряды великих человеков,
И мощных витязей и доблестных царей;
И, видя их дела, мечтает мать Ахилла,
Что вновь Земля сынов-титанов породила
И навела их гнев на греческих мужей.
Под гордый греков град племен сих предводитель,
На зыбких ладиях примчавшись по волнам,
Византию потряс и, греков победитель,
Победы знак — свой щит — прибил к ее вратам.
Но скрыл отец богов те веки сей державы,
Когда Нерея дочь меж храбрых сих племен
Дивиться лишь могла делам их бранной славы;
И бытия отверз счастливейших времен.
Он вдруг раскрыл очам Фетиды изумленной
Блистательнейший век страны преображенной;
Тот век, как царь ее, любимый сын небес,
Ее величия до звезд главу вознес;
И, мир склонив к стопам, его душой плененный,
Наук божественных, прямых к добру вождей,
Свет чистый разливал над отческой землей,
Высоких истин сам ревнитель просвещенный.
В сей век блистательный, под небом сих племен,
Гомерову судьбу раскрыл отец времен.
И, светлые кругом свои вращая очи,
Зрит мать Ахиллова, что и сыны полночи,
Огнем божественным согрев уже сердца
И дух возвысивши поэзией священной,
Пленялись песнями поэзии отца.
С восторгом зрит она, что в камнях оживленной
Стоит у них почтен Гомера древний лик
Вельмож в домах — как муж, достойный удивленья,
И в храминах певцов как гений вдохновенья.
Но что? в блистательных чертогах их владык,
В сокровищнице их — вдруг познает Фетида
Знакомый образ ей, лик милого Пелида,
Блестящий в мраморе пред взорами царей!
И в тот же миг узрев царей, свой слух склонивших
На робкий глас певцов, Гомера песнь вторивших,
Мать, в полной радости, не находя речей,
Бросается в слезах обнять стопы Зевеса…
И опустилася грядущего завеса.
И Зевс уже отец на светлых облаках,
Горевших пурпуром при западных лучах,
Парил над темною дубравой откровений.
«Фетида, — он вещал, — довольно ль убеждений,
Что сына Кронова невозвратим обет?
Он совершается; и будет полон свет
Гомера песнями и славою Ахилла».
Мать, сыном гордая, речей не находила;
И, руки лишь воздев с мольбой к царю богов,
Которого чело еще из туч сияло,
Она в пучину волн низверглася с брегов,
И под богинею все море заиграло.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)