Это кто-то придумал счастливо, что на Красную площадь привез не плакучее празднество ивы и не легкую сказку берез. Пусть кремлевские темные ели тихо-тихо стоят
Стихотворения поэта Смеляков Ярослав Васильевич
Сегодня в утреннюю пору, когда обычно даль темна, я отодвинул набок штору и молча замер у окна. Небес сияющая сила без суеты и без
Когда встречаются этапы Вдоль по дороге снеговой, Овчарки рвутся с жарким храпом И злее бегает конвой. Мы прямо лезем, словно танки, Неотвратимо, будто рок.
Здравствуй, Пушкин! Просто страшно это — словно дверь в другую жизнь открыть — мне с тобой, поэтом всех поэтов, бедными стихами говорить. Быстрый, шаг
Солнечный свет. Перекличка птичья. Черемуха — вот она, невдалеке. Сирень у дороги. Сирень в петличке. Ветки сирени в твоей руке. Чего ж, сероглазая, ты
Иные люди с умным чванством, от высоты навеселе, считают чуть ли не мещанством мою привязанность к земле. Но погоди, научный автор, ученый юноша, постой!
Померк за спиною вагонный пейзаж. В сиянье лучей золотящих заправлен автобус, запрятан багаж в пыльный багажный ящик. Пошире теперь раскрывай глаза. Здесь все для
О прошлом зная понаслышке, с жестокой резвостью волчат в спортивных курточках мальчишки в аудиториях кричат. Зияют в их стихотвореньях с категоричной прямотой непониманье, и
В Миссолунгской низине, меж каменных плит, сердце мертвое Байрона ночью стучит. Партизанами Греции погребено, от карательных залпов проснулось оно. Нету сердцу покоя в могиле
Т. С. Когда умру, мои останки, с печалью сдержанной, без слез, похорони на полустанке под сенью слабою берез. Мне это так необходимо, чтоб поздним
Дочь начальника шахты в коричневом теплом платке — на санях невесомых, и вожжи в широкой руке. А глаза у нее — верьте мне —
В какой обители московской, в довольстве сытом иль нужде сейчас живешь ты, мой Павловский, мой крестный из НКВД? Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Свечение капель и пляска. Открытое ночью окно. Опять начинается сказка на улице, возле кино. Не та, что придумана где-то, а та, что течет надо
Сутулый, больной, бритолицый, уже не боясь ни черта, по улицам зимней столицы иду, как Иван Калита. Слежу, озираюсь, внимаю, опять начинаю сперва и впрок
Мы шли втроем с рогатиной на слово и вместе слезли с тройки удалой — три мальчика, три козыря бубновых, три витязя бильярдной и пивной.
Ты все молодишься. Все хочешь забыть, что к закату идешь: где надо смеяться — хохочешь, где можно заплакать — поешь. Ты все еще жаждешь
Прокламация и забастовка, Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка Комиссаркой гражданской войны. Ни стирать, ни рожать не умела, Никакая не мать, не жена
Когда метет за окнами метель, сияньем снега озаряя мир, мне в камеру бросает конвоир солдатскую ушанку и шинель. Давным-давно, одна на коридор, в часы
Вы родня мне по крови и вкусу, по размаху идей и работ, белорусы мои, белорусы, трудовой и веселый народ. Хоть ушел я оттуда мальчишкой
Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал. В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат. И я слежу за чередою