Первое вступление в поэму
Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,
наших дней изучая потемки,
вы, возможно, спросите и обо мне.
И, возможно, скажет ваш ученый,
кроя эрудицией вопросов рой,
что жил-де такой певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор, снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу о времени и о себе.
Я, ассенизатор и водовоз,
революцией мобилизованный и призванный,
ушел на фронт из барских садоводств
поэзии — бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка, дачка, водь и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит, набравши в рот —
кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь, чтоб из этаких роз
мои изваяния высились по скверам,
где харкает туберкулез,
где блядь с хулиганом да сифилис.
И мне агитпроп в зубах навяз,
и мне бы строчить романсы на вас,-
доходней оно и прелестней.
Но я себя смирял, становясь
на горло собственной песне.
Слушайте, товарищи потомки,
агитатора, горлана-главаря.
Заглуша поэзии потоки,
я шагну через лирические томики,
как живой с живыми говоря.
Я к вам приду в коммунистическое далеко
не так, как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет через хребты веков
и через головы поэтов и правительств.
Мой стих дойдет, но он дойдет не так,-
не как стрела в амурно-лировой охоте,
не как доходит к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих трудом громаду лет прорвет
и явится весомо, грубо, зримо,
как в наши дни вошел водопровод,
сработанный еще рабами Рима.
В курганах книг, похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы с уважением ощупывайте их,
как старое, но грозное оружие.
Я ухо словом не привык ласкать;
ушку девическому в завиточках волоска
с полупохабщины не разалеться тронуту.
Парадом развернув моих страниц войска,
я прохожу по строчечному фронту.
Стихи стоят свинцово-тяжело,
готовые и к смерти и к бессмертной славе.
Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло
нацеленных зияющих заглавий.
Оружия любимейшего род,
готовая рвануться в гике,
застыла кавалерия острот,
поднявши рифм отточенные пики.
И все поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах пролетали,
до самого последнего листка
я отдаю тебе, планеты пролетарий.
Рабочего громады класса враг —
он враг и мой, отъявленный и давний.
Велели нам идти под красный флаг
года труда и дни недоеданий.
Мы открывали Маркса каждый том,
как в доме собственном мы открываем ставни,
но и без чтения мы разбирались в том,
в каком идти, в каком сражаться стане.
Мы диалектику учили не по Гегелю.
Бряцанием боев она врывалась в стих,
когда под пулями от нас буржуи бегали,
как мы когда-то бегали от них.
Пускай за гениями безутешною вдовой
плетется слава в похоронном марше —
умри, мой стих, умри, как рядовой,
как безымянные на штурмах мерли наши!
Мне наплевать на бронзы многопудье,
мне наплевать на мраморную слизь.
Сочтемся славою — ведь мы свои же люди,-
пускай нам общим памятником будет
построенный в боях социализм.
Потомки, словарей проверьте поплавки:
из Леты выплывут остатки слов таких,
как «проституция», «туберкулез», «блокада».
Для вас, которые здоровы и ловки,
поэт вылизывал чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов я становлюсь подобием
чудовищ ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем,
протопаем по пятилетке дней остаток.
Мне и рубля не накопили строчки,
краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне ничего но надо.
Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет,
над бандой поэтических рвачей и выжиг
я подыму, как большевистский партбилет,
все сто томов моих партийных книжек.
(2 votes, average: 2,50 out of 5)