Стихотворения поэта Хлебникова Марина Сергеевна

Как будто бы все разошлось по местам: припомнили Бога, почтили святых, разбили копилку, пока не пуста, ударили красную гидру поддых. Нашли мудрецов для принятия

Как мы боялись резких перемен, отравленные призраком лишений! И тихо уходила кровь из вен — «Боящийся в любви несовершенен»… Нельзя на эти доски пальцы

Объясните льву, что он свободен за решеткой от забот случайных — сыт, напоен, значит, беспечален. Объясните льву, что он свободен. Осознав, поняв и все

Не рвусь к Олимпу — больше тянет к бардам, В карманах очень часто — пустота, Но не играю меченою картой И не боюсь оплачивать

Женьке Халвою и серой пропах — с улыбкой на странных губах, всегдашним изгибом: о, чья-то погибель! И чья-то надежда и страх!.. Из почки, из

Из себя тянем соки — нам земля не опора, измолчались до срока, искричались до спора, исцарапано горло стружкой слов однополых — нищих вывели в

А нынче все каются — Иуды и Каины, Умело припрятаны людские лукавины, на новых подрамниках облезлыми кистями малюются старые, но вечные истины: что нынче

Прифонарная тень удлиняет короткие мысли… Обрывается день чередой надоевших картин… У меня — карантин. Так беспомощно руки повисли, и жирует бумага до будущий щедрых

Ничего не прошу, ничего не даю, брачным рабством себя не свяжу по рукам, освященный веками семейный уют заберите себе — я подамся к волкам!

И не успела нанизать К венчанью бусы, И не успела навязать Дела и вкусы, И не успела стать женой, С пелен вдовея, И стала

Центральный проспект — осевая старого города. Сто шагов в сторону, и он превратится в заворот кишок темных одноэтажных уличек… Калека — фонарь качается в

Твой образ сохраняется, как термин, как платье из парчи, но не по моде, как генофонд, как эллинские термы, как средство от возможного бесплодья, как

Я падала больно, ревела, вставала, колени и локти я в кровь разбивала, а мама, лаская дрожащий комочек, шептала: «Ходить ты научишься, дочка!» Колени в

Грустно, брат мой, дичают стрелки тех полков, что «навеки едины»… Будто сдвинулись вечные льдины, и растут на глазах ропаки… А во мне — два

Вам, всегда заводящим ненужных друзей, Вам, теряющим все, кроме долготерпенья, не летящим вперед, пропуская ступени, — по затоптанным ближним и средним, и дальним, Вам,

Почему не степнячке — скифянке, вольной дочери вольного рода, а степенной посадской славянке посмуглила ты кожу, природа? И в каком стародавнем колене, на каком

Куда ты так спешишь, мой бывший друг? Не торопись, не брошусь я в погоню, и не окликну, не заплачу вдруг, платок не стисну нервною

Империя втянулась в берега — Окончены великие походы, И воины спроважены на воды, А лошади — в альпийские луга Пал Император — деспот и

Ни с того, ни с сего острым ребрышком режется мир там, где темень и пыль, где паук мастерит паутину — из медвежьих углов да

Говорил ей парнишка весомо, щеря светлый уверенный глаз: — Это, бабка, не лавка у дома, а трамвай в самый пиковый час. Что, толкают? А

Если б я была солдатом, то, наверно, пехотинцем, потому что в этой жизни я, конечно, пешеход. Я хожу за тем и этим, на работу

Что ты, муж, меня бранишь Так уныло, так напрасно? Это март закапал с крыш, И на улицах ненастно… Разве холодно в дому? Разве окна

И все-таки, здравствуй! Когда сквозь молчанье Вселенной, сквозь меру и разум, сквозь каменный лом Вавилона, сквозь холод пустого томящего, ждущего лона пробьется ползвука, я

Замшевый зайчик, косивший глазами на Запад, все позади — ты упрыгал на звук и на запах. Без тормозов — в обживанье заморских законов: зомби

Прошло семь лет, а может быть, семь бед, а может, семь веселых каруселей мимо тебя галопом пролетели, а может, семь дождей и семь метелей

Нет света, а сумрак все круче, Дымит на столе шандал, Его Величество Случай Сегодня мне руку дал. В дрожащем неверном свете Играет волшебный мир:

Ах, как легко в то утро пелось! Смеялись мраморы живые, И ветер трогал легкий пеплос, Как мальчик девочку впервые, И корабли спешили в Делос,

Лед у лица — виток, еще виток, Одна опора — рука партнера. Мир голубой, как голубой каток, Мелькают лица антрепренеров. И в этом вихре

Не по правилам бить лежачего: был рысак — да дорога склячила! В темных веках усталость прячется, обгоняют его — стоячего. Не по правилам злой

Лес, ты мне слово одно подари — слово огня и любви, полное неги и страсти! К этому слову ты, море, мотив подбери в ритме

Не помню, как вино шипело, лишь помню, что вино шипело, и очень круглая луна была не синей и не белой, а бледно — розовой,

Чем пахнут дороги? Бензиновым дымом, клубящейся пылью, оврагом полынным, затерянной былью, несбывшейся сказкой, непрошеным словом, оборванной лаской… А, может быть, домом? Порогом знакомым? И

Нам тесно в словах — мы устало уходим от них, и в разных углах остаемся опять «при своих» Нам тесно в молчаньи, и снова

Совсем не пишется с утра… Слова — в дневные траты, в изгиб руки, в изгиб двора уходят невозвратно. И вся ночная нагота, естественность ночная

Как вино дорогое тяну этот голос по капле, закрываю глаза и считаю на слух обертоны… Крыша едет, подруга? Твой милый — унылая цапля! И

Левее левого окна, левее тополя летит легчайшая луна — ледком подтопленным. Летит, как будто все под ней ничтожней волоса, как будто в сутках нету

Фальшивя, будто ржавая струна, мне говорил: «Не слишком ты нужна! Подумаешь, награда из наград!» Я улыбалась — зелен виноград! Слова — колючки и влюбленный

Бытует легенда о том, как седой каллиграф на улице знойной, приличья и нравы поправ, на белом халате японки свой знак начертил — знак вечной

МАРИЯ Велели покориться — что ж, пожалуй… Иосиф стар, а я хочу детей… Спаси нас Бог от низменных страстей, От наводненья, мора и пожаров…

Дует ветер по имени «ТЫ»… Дует так, что теряют кусты, будто птицы, свое оперенье. Улетают сердечки сирени Острым клином в чужие края… Их не

Моя душа стыдится оболочки, так юный лист стыдится грубой почки, а я на перепутье между ними, я — имя… Несобственная личная одежда, букварик для

Возвращайся, комета Галлея! Не устань, прилетай, не старея! Пусть не нам, пусть не детям, но внукам предъяви постоянный билет к этой самой живой из

Я люблю неспешные поездки, чай вагонный с угольным дымком. Прадед мой, служивший на «железке», с этим вкусом тоже был знаком. Я люблю глухие полустанки,

Ушедших за столбик, Уставших от сказок Востока, От калейдоскопа Империй и каганатов, Словесных потопов, Сивушного дикого стока Не решусь осудить Окончательно и бесповоротно, Как

Повальное каратэ, засилие кулака, и кажется, в тупике нет средства от дурака, таблетки от подлеца, микстуры от глухоты… Так что ж, не терять лица

Не тюрьма — так сума, Не сума — так тюрьма… Говорят, это лучше, чем съехать с ума… Говорят, это лучше, но грань так зыбка:

Когда-то был в почете самовар, Велись негромкие беседы под чаек, С еловым дымом плыл медовый пар, И разговор неспешно, вкусно тек. Теперь спешим, глотаем

Нас время построило, как старшина: налево смотрю — грудь второго видна. А годы несутся, все ближе ко мне правофланговые Нас время сдвигает, как косточки

Мы — зверье… Нас сгоняет голод, он сильнее обид и стали. Мы живем по законам стаи, вожакам подставляя горло. Называемся волчьей голью, щерим пасть

Быть иль не быть?.. Кому какое дело, чем Гамлет сыт, и с кем сегодня спит его мамаша?.. Если б овдовела рыбачка иль жестянщика жена,