Шуршанье ящерок по солнечным камням, И плющ, как плащ, под сонным ветром чуть упрям. В осколках солнца мозаичные полы, В пилястрах розовых зеленовата тень,
Стихотворения поэта Бетаки Василий Павлович
Жалейте мокрые заборы, Чернеющие над снегами, Когда ветра в апрельском гаме Их мелким осыпают сором… Жалейте мокрые заборы — У них ведь лужи под
ЕРЕВАН: «Салаты-шпинаты, чеснок и киндза, Берите, чего пожелают глаза! Хватайте петрушку, укроп и рейхан: Баран без приправы — совсем не баран! Скорее открой мне
В желтом хаосе низкого дрока Между клумбами синих гортензий Бродит ветер морской, нетрезвый, И скрипят деревянные кресла. А какой-то — в рыбацкой шляпе, За
Дул оркестрик из семи бродяг Всею медью желтизны осенней В медь листвы, внизу, над желтой Сеной, Окунувшейся в прозрачный лак, — Город в трех
Десяток мостов теснится, Друг другом полузаслоненных, Чайки, голодные птицы, Летают над Сеной сонно, За мостами едва намечен Закат, как долька лимона, Жемчужный парижский вечер
1. Видно, все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море, Где не вычерчена дорога И голос не тонет в хоре, Корабли, плывущие вольно
Когда всплывает Атлантида — Всплывают вздутые колонны, Потрескавшихся стен провалы, Зияют двери пустотой, И окна мертвые, чернея, Жрут водоросли и лилеи, И плиты набережных
Эти головы горгон — двулики, Алебарды вправо-влево смотрят, Не гадал, не думал Петр Великий, Что на Летний поналепят морды, Что заблудишься в сплошных величьях,
Крикливы птицы бретонских скал. Плывет гнилая доска. Отливу — песка таскать, не перетаскать, Отлив, прилив, бесконечность… Опять Прилив, отлив, тоска! Водоросли — волосы спящих
Спят хиппи у забора, в Курбевуа — конторы, На Монпарнасе тоже, наверно, кто-то спит… Не спят одни цыгане в дырявом балагане, И маленький козленок
…Ну а нас ведь просто слишком уж много, Пишущих и прочих. Вот и не нужна чужая тревога — Отсвет в облачных клочьях… Так на
1. Под эспланадой, где призрак разгуливал, Ловят на удочки камбалу. Пахнет сосной и тмином на улицах Датского берега тут на углу Швеции с Данией.
Ты сегодня не увидишь ничего, Кроме скучного и серого тумана, Чуть соленого и сонного тумана — И какое тебе дело до него? Да пускай
Рейн в зеленом ущелье Плещет о черный камень, Дымится закат в расщелинах Над белыми городками. Прямо перед глазами На виноградные склоны Лезут зубчатые замки,
1. У савойской кривой реки Мутный голос Куры. Пахнут каменным дворики От тбилисской жары. Базилик спорит с мятою, С беленою — полынь, Козьим сыром
…Только латынь колокольного голоса. День, кончаясь, прячется от всего, Один на один остаешься с городом Лицом к лицу — Никого. Так послезакатная, так пустая
За Труворовым городищем, За тяжким каменным крестом, Напрасно взгляд предела ищет, В плывущий уходя простор. И все — внизу: кусты и крыши, Журавль колодца
Мы дошли до края света. И гранитная часовня (Эта низкая часовня) — Над уклоном к морю… Нету Ничего, кроме часовни И травы у края
Над праздничным лесом, под солнцем осенним, Над Сиверской синью Скрипят флюгера на шатрах островерхих, А может быть, — ветви…? В лесах бестревожных Какой невозможный
На пегих скалах пена ржет и стынет, Хаос камней и чаек — пей до дна! Тяжелыми обломками латыни Завалена старинная страна. Тут край скалы.
…И нет грибов, и какая-то птица кричит, что больше их нет на свете, кричит, что зима ведь не только снится, и это подтверждает порывистый
Сен-Шапель Витражи, витражи, витражи — Пестрый хаос людей и вещей — Дай увидеть прозрачную жизнь Сквозь безумие алых плащей. Закружи, закружи, закружи В голубом
1. Еще ледком хрустит земля, А воздух терпкий и сосновый, Еще на рыжих штабелях Крупинки инея ночного, Еще не тронул первый луч Излучину реки
Замок Ангела стал музеем. Первый век и двадцатый квиты: Стали кошками львы Колизея, Итальянцами стали квириты. Итальянцы бастуют лихо, Кошкам носят еду старушки, По
Мне надоело мерзнуть на ветрах Полуморозов-полунаводнений, Мне надоело мерзнуть в катерах Из-под мостов бегущих в царство теней, Мне надоели сбывшиеся сны Шемякинской ли, восковой
Да не набат — колокольчики листьев дубовых, Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово. Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана, Рвет позолоту с его распашного
Едва отдышавшись у горизонта, раскланиваясь перед залом, (Будто только что разразилось в картонную трубу стишком!), Солнце к амфитеатру гор поворачивается задом, Орать продолжая, пока
Никуда не хочу. Взять собаку — и в лес. Все столицы не стоят парадов и месс. Не пойду, даже если там кто-то воскрес, Да
Как старый клошар от машин и зеркал — К желтой Сене, к молчанью, Как черный камень с бретонских скал — В ущелье, к забвенью,
В Компьенский лес уходят кони, И колокольня смотрит в даль, Ей все равно — пусть ветер гонит Листву в пустой Мориенваль. Так эта осень
Вот и полночь. Поэму опять дописать не удастся. Световое пятно, круг от лампы дрожит на столе, Серый мрак отгоняя от круглых границ государства, Где
Для плавных холмов Прованса Тысяча лет — не время, В травах остались стансы Жонглеров и менестрелей. Твердят берега и море Неповторимые ритмы, В неумолчном
И расползались от самолетов по небу шрамы, Потом сочились, не заживая, текли в закате, А ночь по-заячьи на поворотах неслась скачками, Боясь созвездия Пса,
Кирпичная кладка под солнцем рыжа. Сорняк прорастает сквозь швы, И, тонкие плоские плинфы лежат, Запекшись, как раны травы. Трава бесконечна. Бездумна. Свежа… Пчелиный пронзителен
Памяти А. Галича А скрипка вопит в переходах метро, Играет венгерку мальчишка лохматый, И в шапку — чуть брякнув — то зло, то добро,
Н. А. Вишневской. Никого ни о чем не спросив, По заржавленным рельсам в грязи По лесам допетровской Руси На слепых поездах колеси, На слепых
Не хочу — октябрь! Назад! Под последним солнцем грейся. Рядом — осень. Летний сад. Под листвой не видно рельсов, Лишь колеса шелестят, Поворот визжит,
Вы верите, что облака Приходят к нам из-за границ, Являются издалека, Примчавшись, наподобье птиц? Хлысты холодного дождя, Как незаслуженный позор, Откуда-то извне придя, Секут
А. Р. 1. (1970 г.) Канун русальной недели. Факелы в камышах. Лес, оплетенный хмелем, Ведьмы скользящий шаг… Через кусты крушины, Где желтый месяц плясал,
Урбино пахнет резедой. Точней — Урбино пахнет теплой женской ночью, Точней — Урбино пахнет резедой… Но это, видимо, одно и то же: При лунном
Невыносимо все! Я смерть зову, Я вижу — в нищете достойный бьется, Ничтожный предается торжеству, Коварство над доверием смеется, Блеск почестей бесчестье золотит, И
Трубка. Горстка мелких стекол. Зеркала. А увидеть все узоры — жизнь мала. Поверти — разбудишь пеструю метель… Осыпается рождественская ель, Но, как свежая, игрушками
Опять сведенных жаждой губ Дрожащие углы. На каждом новом берегу Сжигаешь корабли. Кострами прежними спина Давно опалена, Но неоткрытая страна Опять зрачкам нужна. И
Лене Довези до Парижа Этих рЮкушек пустяк: Приглушенные прежде — Возле уха шелестят, И виденьем прозрачным Вдруг проступят на стене Две соломинки-мачты, Заточенные в
Внизу луну дробит река на тысячи ножей, Дорогу гонят в облака ступени виражей. И кто-то растер контуры гор, очерченные углем И властно велит держать
И возвращаются реки к истокам, И то, что было, то будет и впредь. Экклезиаст Раскаленные площади дышат латынью, На горбатые мостики римского дня Сухо
«Пен-ар-бед» (по-бретонски) и «Финистер» (по-французски) — это «конец земли». Сейнеры, белые домики, синие ставни, Гранитный маяк Сен-Геноле торчит из камней, «Пен-ар-бед!» — чайки выкрикивают
…И снег на площади — бумага. Условны черточки людей. А там — всего-то два-три шага От освещенных площадей, И вот — Приказная Палата С
А. Д. Михайлову Меня послал фон Эшенбах Предмет неведомый искать, Да бесконечно на плечах Кастрюлю ржавую таскать! Я находил, бросал — не жаль: Ведь