Смердишь, распухла с голоду, сочатся кровь и гной из ран отверстых. Вопя и корчась, к матери-земле припала ты. Россия, твой родильный бред они сочли
Стихотворения поэта Эренбург Илья Григорьевич
О той надежде, что зову я вещей, О вспугнутой, заплаканной весне, О том, как зайчик солнечный трепещет На исцарапанной ногтем стене. (В Испании я
Мяли танки теплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег, Как лежала девочка без ног, Как не
Я только лист на дереве заглохшем. Уныл и нем России сын. Уж не нальется вешним соком Душа моя,- она, как дым Развеянный. Ты, ветер,
Не мы придумываем казни, Но зацепилось колесо — И в жилах кровь от гнева вязнет, Готовая взорвать висок. И чтоб душа звериным пахла —
Не для того писал Бальзак. Чужих солдат чугунный шаг. Ночь навалилась, горяча. Бензин и конская моча. Не для того — камням молюсь — Упал
Сочится зной сквозь крохотные ставни. В беленой комнате темно и душно. В ослушников кидали прежде камни, Теперь и камни стали равнодушны. Теперь и камни
Когда задумчивая Сена Завечереет и уснет, В пустых аллеях Сен-Жермена Ко мне никто не подойдет. Иль, может, из приемной залы К вечерней службе Saint-Sulpice
Номера домов, имена улиц, Город мертвых пчел, брошенный улей. Старухи молчат, в мусоре роясь. Не придут сюда ни сон, ни поезд, Не придут сюда
Звезда средь звезд горит и мечется. Но эта весть — метеорит — О том, что возраст человечества — Великолепнейший зенит. О, колыбель святая, Индия,
Бои забудутся, и вечер щедрый Земные обласкает борозды, И будет человек справлять у Эбро Обыкновенные свои труды. Все зарастет — развалины и память, Зола
Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись. Стреляют. А им все равно. Целуются, и два облачка у губ дрожащих Сливаются в одно. Смерть ходит разгневанная, Вот
Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал, Не мог найти каких-то
Белесая, как марля, мгла Скрывает мира очертанье, И не растрогает стекла Мое убогое дыханье. Изобразил на нем мороз, Чтоб сердцу биться не хотелось, Корзины
Когда встают туманы злые И ветер гасит мой камин, В бреду мне чудится, Россия, Безлюдие твоих равнин. В моей мансарде полутемной, Под шум парижской
Я сегодня вспомнил о смерти, Вспомнил так, читая, невзначай. И запрыгало сердце, Как маленький попугай. Прыгая, хлопает крыльями на шесте, Клюет какие-то горькие зерна
Уж рдеет золотой калач. И, самогона ковш бывалый Хлебнув, она несется вскачь По выжженному буревалу. И, распластавшись у порога, Плюет на выцветший кумач. И
В зените бытия любовь изнемогает. Какой угрюмый зной! И тяжко, тяжко мне, Когда, рукой обвив меня, ты пригибаешь, Как глиняный кувшин, ища воды на
Взвился рыжий, ближе! Ближе! И в осенний бурелом Из груди России выжег Даже память о былом. Он нашел у двоеверки, Глубоко погребено, В бурдюке
Где играли тихие дельфины, Далеко от зелени земли, Нарываясь по ночам на мины, Молча умирают корабли. Суматошливый, большой и хрупкий, Человек не предает мечты,-
На площадях столиц был барабанный бой и конский топот, Июльский вечер окровавил небосклон. Никто не знал, что это сумерки Европы, Прощальная заря торжественных времен.
Елей как бы придуманного имени И вежливость глаз очень ласковых. Но за свитками волос густыми Порой мелькнет порыв опасный Осеннего и умирающего фавна. Не
Дождь в Нагасаки бродит, разбужен, рассержен. Куклу слепую девочка в ужасе держит. Дождь этот лишний, деревья ему не рады, Вишня в цвету, цветы уже
Когда замолкает грохот орудий, Жалобы близких, слова о победе, Вижу я в опечаленном небе Ангелов сечу. Оттого мне так горек и труден Каждый пережитый
Умереть и то казалось легче, Был здесь каждый камень мил и дорог. Вывозили пушки. Жгли запасы нефти. Падал черный дождь на черный город. Женщина
Все взорвали. Но гляди — среди щебня, Средь развалин, роз земли волшебней, Розовая, в серой преисподней, Роза стали зацвела сегодня. И опять идет в
Умру — вы вспомните газеты шорох, Ужасный год, который всем нам дорог. А я хочу, чтоб голос мой замолкший Напомнил вам не только гром
Есть перед боем час — все выжидает: Винтовки, кочки, мокрая трава. И человек невольно вспоминает Разрозненные, темные слова. Хозяин жизни, он обводит взором Свой
В одежде гордого сеньора На сцену выхода я ждал, Но по ошибке режиссера На пять столетий опоздал. Влача тяжелые доспехи И замедляя ровный шаг,
В полдень было — шли солдат ряды. В ржавой фляжке ни глотка воды. На припеке — а уйти нельзя,- Обгорели мертвые друзья. Я запомнил
…И вот уж на верхушках елок Нет золотых и розовых огней. Январский день, ты был недолог, Короче самых хрупких дней. Но прожигает этот ранний
Если ты к земле приложишь ухо, То услышишь — крыльями звеня, В тонкой паутине бьется муха, А в корнях изъеденного пня Прорастают новые побеги,
Ветер летит и стенает. Только ветер. Слышишь — пора. Отрекаюсь, трижды отрекаюсь От всего, чем я жил вчера. От того, кто мнился в земной
В купе господин качался, дремал, качаясь Направо, налево, еще немножко. Качался один, неприкаянный, От жизни качался от прожитой. Милый, и ты в пути, Куда
…И кто в сутулости отмеченной, В кудрях, где тишина и гарь, Узнает только что ушедшую От дремы теплую Агарь. И в визге польки недоигранной,
Когда замолкнет суесловье, В босые тихие часы, Ты подыми у изголовья Свои библейские весы. Запомни только — сын Давидов,- Филистимлян я не прощу. Скорей
Я бы мог прожить совсем иначе, И душа когда-то создана была Для какой-нибудь московской дачи, Где со стенок капает смола, Где идешь, зарею пробужденный,
Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы, Простора площадей, разросшейся листвы, И кроме статуй, и мостов, и снов державы, И кроме незакрывшейся, как рана,
Девушки печальные о Вашем царстве пели, Замирая медленно в далеких алтарях. И перед Вашим образом о чем-то шелестели Грустные священники в усталых кружевах. Распустивши
Люблю немецкий старый городок — На площади липу, Маленькие окна с геранями, Над лавкой серебряный рог И во всем этот легкий привкус Милой романтики.
Ты прости меня, Россия, на чужбине Больше я не в силах жить твоей святыней. Слишком рано отнят от твоей груди, Я не помню, что
Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час — Торопится —
Носил учебники я в ранце, Зубрил латынь, над аргонавтами Зевал и, прочитав «Каштанку», Задумался об авторе. Передовые критики Поругивали Чехова: Он холоден к политике
Проснусь, и сразу: не увижу я Ее, горячую и рыжую, Ее, сухую, молчаливую, Одну под низкою оливою, Не улыбнется мне приветливо Дорога розовыми петлями,
Будет день — и станет наше горе Датами на цоколе историй, И в обжитом доме не припомнят О рабах былой каменоломни. Но останется от
Крепче железа и мудрости глубже Зрелого сердца тяжелая дружба. В море встречаясь и бури изведав, Мачты заводят простые беседы. Иволга с иволгой сходятся в
Морили прежде в розницу, Но развивались знания. Мы, может, очень поздние, А, может, слишком ранние. Сидел писец в Освенциме, Считал не хуже робота —
Я знаю, что Вы, светлая, покорно умираете, Что Вас давно покинули страданье и тоска И, задремавши вечером, Вы тихо-тихо таете, Как тают в горных
Привели и застрелили у Днепра. Брат был далеко. Не слышала сестра. А в Сибири, где уж выпал первый снег, На заре проснулся бледный человек
О победе не раз звенела труба. Много крови было пролито. Но не растоплен Вечный Полюс, И страна моя по-прежнему раба. Шумит уже новый хозяин.