Ларисе Васильевой Генерал захворал. Он горел, как ракетная вспышка над долиной, над долей… И комкала сердце одышка. Он друзей вспоминал, словно поле окидывал взглядом:
Стихотворения поэта Горбовский Г. Я
Работа есть. И пища. И тряпье. Покойное, как дача, бытие. Ни яблока сорвать в чужом саду, ни вредному соседу нос расквасить… Похоже, что бородку
Как все — во времени сгорая, с утра и до заката дня одну молитву повторяю: «Пойми меня! Пойми меня…» А ты киваешь в знак
Предвоенные дождики лета, на Варшавском вокзале цветы! …Я впервые на поезде еду. Десять дней до Великой Черты. Провожает меня, задыхаясь от улыбок и жалобных
1 А я опять хочу на Волгу. В кудрявой Кинешме весна. Там ходят к набережной волны, а чья-то бойкая жена поет, собой подожжена… И
Гале и Леше Любегиным Колебание суши и трепет морей, возвращение к месту рожденья угрей, прорастанье огней в пугачевской степи, и Земля возле Солнца, как
В четырех стенах темно. Свет зажечь или не надо? …Постучите мне в окно кто-нибудь из Ленинграда. Пальцем дворника, тоской девушки, которой тошно… Обещаю всем
Я теперь не играю в стихи, я стихами грехи штукатурю. Сколько было в стихах чепухи, всевозможной рифмованной дури! Балаганил, пускал пузыри, применяя не мыльное
Он уже не стрелял, но ружье за спиною продолжало висеть, как на серой стене. Он с утра уходил в государство лесное, как когда-то на
Розовела вода в свеженалитых лужах. Молодая кобыла в пространстве умытом пробегала, вжимая пушистые уши, колотя по воде сумасшедшим копытом! Молодая трава на глазах удлинялась,
Е. Евтушенко Ты — танцуешь! И юбка летает… Голова улеглась на погон. И какая-то грусть нарастает с четырех неизвестных сторон… Ударяет в литавры мужчина.
Бьешься ты, как рыбка килечка, об лед. Может, я ошибка, выдумка, не тот? Вижу, ты устала, вижу тебя — злую… Мало, слишком мало я
Берег моря — серый камень. Осень. Скука ни при чем. Как кому, а мне покамест снятся женщины еще. От шашлычной — смачный, злачный, к
Уже по будням песен не поют, а если запоешь — окрестят пьяным… Пою теперь наедине с туманом, где над болотом комары снуют. …Стесняться петь
Ступать дряхлеющею рощей среди стволов и птичьих стай — и думать: в мире стало проще, ведь обнажилось столько тайн! Идти, сединами блистая, и снисходительно,
Миг появленья плоти из-под снега — рывка растенья в сторону небес! Благословенна русская телега, ее скрипенье, вторгшееся в лес. И вновь мужик бушует с
Сменяют на небе созвездья друг друга, листву обретают и тратят растенья, снега возникают над умершим лугом, и сдвигнуты воды земным тяготеньем; танцует в объятиях
«Загадочная русская душа…» Какая чушь! Она открыта — настежь и для веселья, и для метяжа, и для молчанья гордого в ненастье. На Западе гадалки,
Дождь прекратился. Последние капли шарят по крыше. Вышел из тучи горбатенький карлик, замер, не дышит. Рядом звезда загорелась. Другая! Взмыли — созвездья… Где ты,
И. Кузьмичеву Разорву воротник. Приспособлю под голову кочку. В рот налью ледовитой небесной воды. Я сегодня устал. Я едва дотащился до ночи. Капли пота,
Ст. Пожлакову Не плачь ты, осень, безутешно, как перед злом, перед бедой, — я знаю, ты бываешь нежной и золотой, и золотой. Пустынны голые
Белый снег выпадает обычно по осени. А бывает — в июне… бывает, в июне… Ночь подводит черту. Ночь, как правило, — после. А твоя
Еще бы раз влюбиться до удушья, до взрыва сердца. И окостенеть. Душа пуста, как высохшая лужа. Не лезет в рот изысканная снедь: ни рябчики,
Страшней всего — остаться одному. Таскать по свету душу, как суму. Стучать в дома, завешенные тьмой, и всякий раз — не попадать домой. К
Вышел я из вокзала, хоть вались на асфальт… Только что прикасалась! Неужели не жаль? Неужели — не нужен?! Неужели всегда быть мужчиною, мужем, а
Василию Белову В этой хате уйма кошек! «Тетя Катя, что за блажь? Штук пятнадцать! Много все же…» «Так возьми пяток. Уважь. Что, не нравится
Осень. Копают картошку. Жгут в огороде ботву. Все-таки грустно немножко в этом моем «наяву». Поле, как после болезни: стрижено-брито… В лесу за ночь деревья
На дворе играют дети в ту прошедшую войну. Чью-то бабушку в берете клонит медленно ко сну. Дети в небо бьют из пушек, дети с
Дождь прошел, как поезд! Сразу — тишина… Сяду, успокоюсь. Буду как стена. …Проводил, отрезал. Затолкал в вагон. Дым стоит над лесом. Прочь теперь… Бегом!
Светлане Сегодня я пел на скале в одиночестве полном, но слушало море меня, и утес, и мерцание свыше… А как же иначе? Мне было
В. Сосноре Я тихий карлик из дупла, лесовичок ночной. Я никому не сделал зла, но недовольны мной. Я пью росу, грызу орех, зеваю на
Убили снежного барана. Он долго падал с высоты. Во лбу звездой краснела рана на месте беленькой звезды. Рога отрубленные пали у тощей речки на
На дне окопного оврага добыл я гильзу из стены. А в ней — истлевшая бумага, письмо, пришедшее с войны. Должно быть, кто-то перед боем
Как хочется порою отдохнуть от гладкого лица… Надеть морщины, встать в очередь за пивом, пену сдуть, ввернуть словцо из мрачной матерщины! Сказать: «Не жди!»
Когда сидишь с поникшей головой и принуждаешь руку к писанине, ты вспомни, что под тихою травой лежат оне, которых нету ныне… Простерты скифы, дремлет
Мне говорят: «Бери топор! Пойдем рубить кого попало!» А я — багряных помидор хочу, во что бы то ни стало! Мне предлагают: «На —
Стояла ночь, как часовой. Не шевелилась, чуть дышала. Штыком светилось над Невой лишь — петропавловское жало. Ах, ночь смятенья моего! Сколь ты светлей дневных
За рекой остатки песенки жмурят сонные глаза… Все уснуло. Смотрит весело в воду — лунная краса. Выходу один в поддевочке, ухмыляюсь сам себе. Дохнет
Время истечет — и ты уйдешь. Нас расцепят, словно мы — вагоны. Ощутим, какого цвета ложь, шевельнем параграфы, законы… На твои следы наляжет снег,
Спросили, чем я занимаюсь. Пришлось сказать: пишу стихи. «Люблю грозу в начале мая? Понятно… Хобби?» — и «хи-хи»… «А специальность? Что кончали? Небось, простите,
Светлане Это были не райские кущи — ей-ей: за больничной оградой десяток растений… Я увидел ее в перехлесте ветвей, и упала душа на колени.
Мустаю Кариму Объявили посадку на Сочи. Проверяли, кто с чем улетал. И сигналил магнитный приборчик, обнаружив у граждан металл! И никто не бубнил, не
Уходят праздные друзья, и начинается мой праздник. Я, как степенная семья, разогреваю чай на газе. Я, как примерный семьянин, ложусь на островок дивана… Как
Потерялась (или вовсе брошена?) девочка притихшая, хорошая. Личико чумазое, серьезное. Белый день. Вокзал. Дитя бесхозное. На груди у потеряшки-девочки тряпочная кукла, самоделочка. Рядовой милиции
А есть еще такая версия, — что вымирает в нас поэзия. Довольно резко, что ли, сказано, да не без истины и разума. …А мы,
Бегу по земле, притороченный к ней. Измученный, к ночи влетаю в квартиру! И вижу — Тебя… И в потемках — светлей. …Что было бы
Подо мной — велосипед. Он скрипит, не мазан. Он ворчит, как старый дед. У него — маразм. Невеселые места… А душе — отрада. Колокольня
Не напрасно, не случайно жизнь моя — необычайна. Не напрасно кость трещала, отлетали пальцы прочь. Плоть — как драное мочало, а молчала, точно ночь.
Был хозяин нашей дачи одинок и мрачноват. «Не иначе — неудачник!» — пел о нем заезжий хват. А в соседнем палисаде изрекали, глядя вверх:
«Кому повем печаль мою?» Кому о радости поведать? Печали розданы. Их нет. «Опять ты бодренький с рассвета?» — корит меня дружок-поэт. Его сомненья, как