Декабрьский полдень московский,
утоптанный, звонкий мороз.
Кончается год високосный,
и месяц висит, как вопрос.
Со мной красногубый могильщик,
здоров, как таврический вол.
Я выдал ему из наличных,
и он меня к цели привел.
Деревья, решетки, сугробы,
и градусов двадцать вполне.
Я сам ни за что не нашел бы
в торосах могил, в глубине.
Кирпичная глина со снегом,
участок, других потемней,
табличка из жести о неком,
и мелкие буквы на ней.
Вот так удается зарыться,
а был на виду на веку.
Огромная мышь, полукрыса,
с бугра прошуршала к венку.
Проступок ее не из грешных,
наверное, кормит мышат,
а здесь от поминок поспешных
недавние крохи лежат.
— И гроб-то какой нехороший, —
могильщик почти горевал. —
Я красным обил его все же,
начальник ведь был, генерал.
На «рафике» свез до ограды.
Немного там зябло людей.
Все молча. И я не оратор —
забил и зарыл поскорей.
А впрочем, да что там — а впрочем?
Учился, страдал, воевал,
и сам был когда-то рабочим,
и честно кусок добывал.
Когда ж он качнулся к паденью,
с какой голубой суеты,
когда началось погребенье
и совести, и правоты?
Об этом в газетах ни фразы,
а было лишь кратко: «Лишить».
Подписывал раньше приказы,
себе приказал долго жить.
И не было вовсе начала,
а только средина была,
которая что-то вручала
и так же привычно брала.
Неужто, когда полселедки
мой батя в полет получал,
из послевоенной похлебки
ты лишнюю порцию крал?
Строители красной России
отец мой двужильный и мать…
В шесть лет у меня дистрофия,
спасать ли везут, помирать…
В ту пору небось ты страшился
чего-то, кого-то… Во-во.
За миг, как на пулю решился,
взошло правосудье его.
Из облака, яркий, как осень,
медальной чеканки овал,
что в бедах, на фронте и после
в безвыходье сил придавал.
Забытой отвагой навеян,
в погонах таких — ой-е-ей! —
прошелся по даче твоей он
солдатской шинелью простой.
Он каждую роскошь отдельно
разглядывал и наконец
сказал: «На народные деньги. —
И трубкою пыхнул: — Подлец!»
И было иначе едва ли,
коль сам ты, сиятельный вор,
когда отовсюду прогнали,
исполнил его приговор.
Я знаю — на страхе держаться
не дело. Чуть что — и под дых?
Однако пока еще, братцы,
да здравствует страх для таких!
Пусть будет им изморозь летом,
пусть знают друзья и семья…
А этот? Ну что же об этом —
он сам подытожил себя
В разряд окончательно нищих —
ни памяти и ни следа,
пока не укажет могильщик,
никто не найдет никогда.
(2 votes, average: 2,50 out of 5)