Ты помнишь коридорчик узенький В кустах смородинных?.. С тех пор мечте ты стала музыкой, Чудесной родиной. Ты жизнию и смертью стала мне — Такая
Стихотворения поэта Парнок София Яковлевна
Смотрят снова глазами незрячими Матерь Божья и Спаситель-Младенец. Пахнет ладаном, маслом и воском. Церковь тихими полнится плачами. Тают свечи у юных смиренниц В кулачке
Опять, как раненая птица, Забилась на струнах рука. Нам надо допьяна напиться, Моя тоска! Ах, разве этот ангел черный Нам, бесприютным, — не сестра?
Вдвойне прекрасен цветик на стебле Тем, что цвести ему не много весен, И жизнь вдвойне прекрасна на земле, Где каждый миг быть может смертоносен.
И вновь плывут поля — не видишь ты, не видишь! — И одуванчик умилительно пушист. Росинку шевеля, — не видишь ты, не видишь! —
Всю меня обвил воспоминаний хмель, Говорю, от счастия слабея: «Лесбос! Песнопенья колыбель На последней пристани Орфея!» Дивной жадностью душа была жадна, Музам не давали
Никнет цветик на тонком стебле… О, любимая, все, что любила я И покину на этой земле, Долюби за меня, моя милая, — Эти ласковые
На грани двух веков стоишь ты, как уступ, Как стародавний грех, который не раскаян, Господней казнию недоказненный Каин, Братоубийственный, упорный Фридрих Крупп! На небе
Снова на профиль гляжу я твой крутолобый И печально дивлюсь странно-близким чертам твоим. Свершилося то, чего не быть не могло бы: На пути на
Слишком туго были зажаты губы, — Проскользнуть откуда могло бы слово? — Но меня позвал голос твой — я слышу — Именем нежным. А
Нет мне пути обратно! Накрик кричу от тоски! Бегаю по квадратам Шахматной доски. Через один ступаю: Прочие — не мои. О, моя радость скупая,
Вижу: ты выходишь из трамвая — вся любимая, Ветер веет, сердцу навевая — вся любимая! Взгляда от тебя не отрываю — вся любимая! И
Из последнего одиночества прощальной мольбой,- не пророчеством окликаю вас, отроки-други: одна лишь для поэта заповедь на востоке и на западе, на севере и на
Играют гусли-самогуды, Летает коврик-самолет, Когда — нечаянное чудо! — Бог весть за что, Бог весть откуда На душу музыкой дохнет. Блаженно руки простирая, Внимает,
На самое лютое солнце Несет винодел, Чтобы скорей постарело, Молодое вино. На самое лютое солнце — Господь так велел!- Под огнекрылые стрелы Выношу я
Закат сквозь облако течет туманно-желтый, И розы чайные тебе я принесла. В календаре опять чернеет знак числа Того печального, когда от нас ушел ты.
Твои следы в отцветшем саду свежи, — Не все, года, дыханьем своим смели вы! Вернись ко мне, на пройденный путь счастливый, Печаль свою с
Я видел вечер твой. Он был прекрасен. Тютчев Как пламень в голубом стекле лампады, В обворожительном плену прохлады, Преображенной жизнию дыша, Задумчиво горит твоя
Словно дни мои первоначальные Воскресила ты, весна. Грезы грезятся мне беспечальные, Даль младенчески ясна. Кто-то выдумал, что были бедствия, Что я шла, и путь
Помню, помню торжественный голос, Иноземную службу и храм. Я — подросток. На солнце волос — Что огонь, и мой шаг упрям. Заскучав от молитвенных
Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут, Если узнаешь, что лук Эроса не был тугим, Что нецелованный рот не твоим лобзаньем раздвинут, И, несговорчив
Выпросить бы у смерти Годик, другой. Только нет, не успеть мне Надышаться тобой. И доживу хоть до ста, Моя напасть, Не налюбуюсь досыта, Не
Ужель конец? Глаза ненасытимы, Уста мои ненасытимей глаз, Сама судьба им указала вас, Но лишь мгновенье пробыли одни мы. Ужель последним будет первый раз?
Тоскую, как тоскуют звери, Тоскует каждый позвонок, И сердце — как звонок у двери, И кто-то дернул за звонок. Дрожи, пустая дребезжалка, Звони тревогу,
Что нашим дням дала я?.. Просто — Дала, что я могла отдать: Сегодня досчитала до ста И надоело пульс считать. Дар невелик. Быть может,
Стоит он, белый, островерхий, Как сахарная голова. И мы карабкаемся кверху И продвигаемся едва. Дорога кольцами кружится — За оборотом оборот. Душе нетерпеливой снится
Какой неистовый покойник! Как часто ваш пустеет гроб. В тоскливом ужасе поклонник Глядит на островерхий лоб. Я слышу запах подземелий, Лопат могильных жуткий стук,
Журавли потянули к югу. В дальний путь я ухожу. Где я встречу ее, подругу, Роковую госпожу? В шумном шелке ли, в звонких латах? В
Что это значит — «седьмое небо»? Ярус, идущий в глубь высоты? Что-то вроде райка в театре, Энтузиастов тесный предел? Есть свое небо и у
Медленно-медленно вечер Наплывает на тихую землю, Медленно, ночи навстречу, Выходит из леса олень. Новое ли божество Своего высылает предтечу, Старого ли божества Вижу печальную
На Арину осеннюю — в журавлиный лет — собиралась я в странствие, только не в теплые страны, а подалее, друг мой, подалее. И дождь
Как воздух прян, Как месяц бледен! О, госпожа моя, Моя Судьба! Из кельи прямо На шабаш ведьм Влечешь, упрямая, Меня, Судьба. Хвостатый скачет Под
Оттого в моем сердце несветлом Закипает веселый стих, Что пахнет костром и ветром От волос твоих. Закрываю глаза и вижу: Темный табор, и ночь,
Целый день язык мой подличал И лицо от улыбок болело. И познал меня кто-то под вечер, — Ты ли, пленница, голубь белый? И еще
Я — как больной, из госпиталя Выпущенный на простор. Я и не знала, Господи, Что воздух так остер, Что небо такое огромное, Что облака
Пахнет по саду розой чайной, Говорю — никому, так, в закат: «У меня есть на свете тайный, Родства не сознавший брат. Берегов, у которых
Он в темных пальцах темную держал, Тяжелую и сладостную розу. По набережной к дому провожал Нас Requiem суровый Берлиоза. Под нами желтая рвалась река,
Выставляет месяц рожки острые. Вечереет на сердце твоем. На каком-то позабытом острове Очарованные мы вдвоем. И плывут, плывут полями синими Отцветающие облака… Опахало с
Под зеркалом небесным Скользит ночная тень, И на скале отвесной Задумался олень — О полуночном рае, О голубых снегах… И в небо упирает Высокие
Срок настал. Что несешь Грозным богам, Жнец нерадивый? Выдаст колос пустой, Как же ты был Беден слезами. Розы скажут, — для нас Он пожалел
Старая под старым вязом, старая под старым небом, старая над болью старой призадумалася я. А луна сверлит алмазом, заметает лунным снегом, застилает лунным паром
Ради рифмы резвой не солгу, Уж не обессудь, маститый мастер, — Мы от колыбели разной масти: Я умею только то, что я могу. Строгой
Кончается мой день земной. Встречаю вечер без смятенья, И прошлое передо мной Уж не отбрасывает тени — Той длинной тени, что в своем Беспомощном
Ты надрываешься, мой брат, А я прислушиваюсь хмуро. Не верю я в благой твой мат С блистательной колоратурой. Стыдливей мы на склоне лет, И
У Гофмана такие маги: Он был вертляв и невысок, Он был, как черный завиток, К нам с нотной спрыгнувший бумаги. Взмахнул, — и горлицы
Ты вошла, как входили тысячи, Но дохнуло огнем из дверей, И открылось мне: тот же высечен Вещий знак на руке твоей. Да, я знаю,
Моя любовь! Мой демон шалый! Ты так костлява, что, пожалуй, Позавтракав тобой в обед, Сломал бы зубы людоед. Но я не той породы грубой
Вот дом ее. Смущается влюбленный, Завидя этот величавый гроб. — Здесь к ледяному мрамору колонны Она безумный прижимает лоб, И прочь идет, заламывая руки.
Да, ты жадна, глухонемая, Жадна, Адамово ребро! Зачем берешь, не принимая, Тебе ненужное добро? К чему тебе хозяйство это — Гремучая игра стихий, Сердцебиение
Да, он взлетел когда-то Над страшной пустотой, Герой и конь крылатый С уздечкой золотой. Беллерофонт в Химеру Низринул ливень стрел… Кто может верить, веруй,