Вл. Солоухину
Я был во сне. Я жил в Париже.
Хочу поверить: наяву
плыву к нему,
но сон приближу —
увижу, что не доплыву.
Париж воздушен, он в полете,
как в облаках земля сама,
и в подвенечной позолоте
его небесные дома.
И все же это сновиденье
(о чем шумишь, ночной Париж?)
не заслонило впечатленья,
какого сам не сочинишь.
Я неприкаянно поехал
к иным деревьям и кустам,
туда, к несбывшимся победам
и окончательным крестам.
…Лежат корниловцы, дроздовцы,
подъесаулы и князья,
Иван Шмелев, поэт Ростовский —
разновеликая стезя.
Лежит ухоженная старость
под знаком вычеркнутых лет,
в каких от гордости осталось,
что этот старец был кадет.
В граните выбиты погоны…
И старый сад, и сонм ветвей —
как увядающая крона,
одна, отдельно от корней.
Непротивленцы, и убийцы,
и ненавистники всего,
с чем я на свет уже родился,
не повторяя никого.
С каким бы прежде отвращеньем
я б эти надписи читал,
хотя и ныне всепрощенье —
не мой заветный идеал.
Не то что жалость, но, не скрою,
не то что ненависть к врагу, —
ко мне приблизилось такое,
что и назвать я не могу.
Неузнаваемое чувство,
и камни давят тяжело,
так что от боли не очнуться,
как будто памятью свело.
И я из тьмы однообразной,
из жесткой слабости своей
вхожу в Париж — роскошный праздник
холодных бунинских аллей.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)