Так неожидан был и нов
акцент тбилисских воробьев.
В сомненье: что за птица? —
я наблюдал черты страны,
где лица женские скромны,
горды мужские лица.
Я направлялся по утрам
к углу, где Кошуэтский храм
с грузинкою-мадонной.
Во всем вокруг сквозила страсть:
не свет — а блеск, не цвет — а масть,
не тень — провал бездонный.
Но все смягчал хозяйский клан,
к полудню предлагавший план
поистине духовный.
Шел жаркий спор: когда — куда,
пока не гаркнет тамада
свой приговор верховный.
И каждый раз меня всего
кидало в дрожь от одного
незначащего факта:
ведь вот безделица, мура,
и знаю сам — забыть пора, —
да не выходит как-то.
Всяк тот, кто, следуя добру,
меня водил, как ко двору,
к высокой кисти, иль перу,
иль к их родне, тем паче, —
служил творцам, как верный Сид,
весь дух свой вкладывал в их быт,
но — Тициан, Ладо, Давид
их звал — и не иначе.
Какой-то в этом был ответ.
Живет без отчества поэт
(не всякий раз, но часто),
порой кому-то подчинен,
но никому на свете он
зато уж не начальство!
Творцам простят их старики.
Благодаря иль вопреки
отцу талант поэта —
ответьте, если не секрет:
что Афанасьичем был Фет —
уж так ли важно это?
А властный зов:»Идем к Ладо!» —
так всех нас возвышал зато,
что я, идя обратно,
уже не рот раскрыл — уста —
ответить, где проспект Шота, —
приезжим, вероятно…
(2 votes, average: 3,50 out of 5)