Стихотворения поэта Иванов Александр Александрович

Откопан был старинный манускрипт. Скорей листать страницы! Шорох. Скрип. Стихи. Представьте, ничего себе! Инициалы автора – В. Б. Наверно, это рукопись моя. Что ж,

Надоело на сушу пялить сумрачный взор. Просмоленную душу манит водный простор. Лягу в луже дорожной среди белого дня. И не жаль, что, возможно, не

Себя я странно чувствую весной: Весна – А я ищу глазами ветку. Веревку взять бы, в петлю головой И – ножками отбросить табуретку… Без

Спит весь животный мир. Спит верности осел. Спит зависти тапир. И ревности козел. Спит радости гиббон. Забвенья спит кабан. Спит хладнокровья слон. Сомненья пеликан.

Мой младший брат меня умнее: на мир не смотрит столбенея, не знает, что такое грусть, и крепок, как осенний груздь. Мой младший брат не

Добрый вечер, коллега! Здравствуйте, Франсуа! (Кажется, по-французски это звучит «бон суар».) Скорее сюда, трактирщик, беги и вина налей. Мы с вами сегодня живы, что

Утром подымаюсь спозаранку легкий, как белье. Заедаю свежую баранку дыркой от нее. А позднее через дырку эту плюс через окно вижу, как и свойственно

Слышу в дальнем лесу кукушку. Вижу пламя. Чего-то жгут. Заряжают меня, как пушку. Плачут кони. И люди ржут. Я немного того… от счастья, Но

Профессор фон Остен-Бакен, Женатый на Инге Зайонц, Считает, что мозга не существует, А вместо него – опилки. Профессор фон Остен-Бакен, Конечно, большой ученый, И

Мужчины оставили развлечения, перешли с коньяка на соки. Они отыскивают извлечения, эманацию, биотоки. Врачи освоили трансплантацию, что, вообще говоря, прекрасно. Женщины ударились в эмансипацию,

Затормозил изящный лимузин, в пути не сбившись с усложненной трассы, и я, дитя сомнений и пластмассы, вошла в комиссионный магазин. Среди партикулярного старья нашла

Терпенья и мужества впрок накопив, душою возвышен и тонок, как ныне сбирается прямо в архив наш интеллигентный потомок. Хватило бы только старанья и сил

Жили-были Зах и Дер. Дер – охотник на пантер. А его приятель Зах – Укротитель черепах. Зах однажды крикнул: «О!» Дер не крикнул ничего.

Говорит моя подруга, чуть дыша: – Где учился ты, голуба, в ЦПШ? Чашу знаний осушил ты не до дна, Два пи эр – не

Ворога вокруг пообъявились, Знай снуют, орясины, твистя. И откуль она, скажи на милость, Привзялась, такая напастя? Что им стоит, супостатам ярым, Походя наплюнуть в

Не могу понять, хоть тресни, Где вы, юные года? Замечательную песню Хором пели мы тогда: «Юбку новую порвали И подбили правый глаз! Не ругай

Мне не понятна холодность твоя… Во мне сошлись все небыли и были. Я – это я. Но я – не только я. Во мне

Увы, сатиры нет без риска, с годами множатся грехи… Ужель Васильева Лариса перестает писать стихи!.. Неужто буду я в убытке и пробил мой последний

Устав от болтовни и безыдейности, заняться я хочу полезной деятельностью, в работу окунувшийся по щиколотку, я в левые иду полузащитники. Что б ни болтали

Беру трагическую тему и окунаю в тему темя, дальше начинается невероятное. Вера? Яд? Ной? Я? Верую! Профанирую, блефуя!!! Фуй… Чихая нейлоновыми стрекозами, собаки планируют

Я иду, поэт Олег Михалыч, Весь в наградах, важен, знаменит. А навстречу Гавриил Романыч По дорожке мелко семенит. А за ним – Крылов Иван

Хожу-брожу, нахмурена, моя ли в том вина? В душе моей накурено, посуда не сдана… Леса души запущены, не слышно пенья птиц, консервы недокушаны, скорлупка

Я начинаю. Не чих (чу?): чин чином. То торс перса (Аттила, лей!) грех Греки? Не Гамаюна потомок юн: крем в реку, как Козлоногу в

Спи, деточка. Спи, лапочка. Усни. Закрой глаза, как закрывают пренья. Головку на подушку урони, А я сажусь писать стихотворенья. Я не скрываю, что тебя

Былое нельзя воротить ни ученым, ни неучам, У каждой эпохи поэты и барды свои. А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем По поводу

Работа на почте. Рассвет. Этажи. Я нес пробуждение в сонные души. И, словно цветные – в окне – витражи, Горели мои вдохновенные уши. Мне

Тихо, прозрачно и пусто, Жухнет сырое жнивье. Сено, полынь и капуста Сердце тревожат мое. Неба осеннего синька, Сизые краски полей, Словно рябая косынка Бабушки

Висит в переполненном зале задумчивый дым папирос. Мне кажется, я на вокзале родился, учился и рос. С баулами и рюкзаками из тамбура в тамбур

Что вижу я во тьме веков? Кто мне под стать? Не вижу… Словом, Стоит Глазков, сидит Глазков И восторгается Глазковым. Что ныне глаз Глазкова

Ты пиши, пиши, пиши, Сочиняй весь век, Потому что пародист – Тоже человек. Он не хочет затянуть Туже поясок. Для него твои стихи –

Наша ветхая саклюшка И печальна и темна. Где же ты, моя Шалушка, Или выпита до дна? Колыбельная речушка, Или высохла она? Выпью с горя;

Нету яблок! Братцы, вот несчастье! Мочи нету взять такое в толк. Где-то слышал я, что в одночасье яблоки пожрал тамбовский волк. Для того ль

Читатель мой! Ты взят в полон, ты на дуэль талантов вызван. Ты думаешь, что это – он, грузинский лирик М. Квливидзе! Но здесь и

Огонь – опасен! Шутников, с огнем играющих упрямо, хочу я без обиняков предупредить не вкось, а прямо! Сограждане! С огнем игра – душе трибуна

Скрозь елань, где елозит куржа, Выхожу с ендалой на тропень. А неясыть, обрыдло визжа, Шкандыбает, туды ее в пень! Анадысь, надорвав горлопань, Я намедни

В серьезный век наш, Сложный, умный, тяжкий, Весь наш народ – куда ни погляди – Болеет нескончаемой мультяшкой С названием дурным «Ну, погоди!..» Я

Среди развалин, в глине и в пыли Бутылку археологи нашли. Кто знает, сколько ей веков иль дней. «Московская» написано на ней. «Особая» добавлена внизу.

Бываю я Бальзаком и Тагором, Конфуцием, Ремарком, Низами, Бодлером, Навои, багдадским вором, Я Пушкиным бываю, Черт возьми! Бываю Александром Македонским, Есениным, Рембо, Али-бабой, Шекспиром,

В деревне, где вокруг одни ухабы, в родимых избах испокон веков живут себе, на жизнь не ропщут бабы, совсем одни живут, без мужиков. Одни

Они студентами были, они друг друга любили, И очень счастливы были в своем коммунальном раю. Вместе ходили в булочную, вместе посуду мыли, И все

Я когда-то мечтал инженером стать горным, В этом деле хотел получить я права. Но везде мне вопрос задавали упорно: – Сколько будет, товарищ Куклин,

Был козлик тощий и худой, И жил он у старухи нищей, Он ждал соития с едой, Как ангел – с вифлеемской пищей. Он вышел

Мне, признаться, не дает покоя Свежий образ – «голубая даль». Даль, которая моей рукою Чудненько рифмуется с «печаль». …Днем и ночью ты танцуешь твисты

Я поэт. Со мной случилось чудо, сам не понимаю отчего… Все кричали: – Как? Позволь!.. Откуда? Ты же, братец, это… не того! Я, конечно,

Собрались вместе Лев Толстой и Цыбин, и Мандельштам, и кто-то там еще. И вроде бы никто из них не циник и все что нужно

Был день чертовски необычен,– Не чуя под собою ног, То взбычен, То опять разбычен, Скрипел четвертый позвонок. Была гроза. И редька с хреном, Застряв

К поэту С. питаю интерес, Особый род влюбленности питаю, Его непревзойденным я считаю Во всем, к чему ни прикоснется С. Чудесно пишет. Дьявольски умен.

Ты вся была с какой-то чертовщинкой, с пленительной смешинкой на губах, с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой, с призывной загогулинкой в ногах. Ты вся

Мне мила любая Черточка твоя, Словно голубая Лирика моя. Трепетна и томна, Чуточку сладка, Несколько альбомна, Капельку горька. Я всегда с тобою. Ты всегда

– Никак Самойлов! – крикнул Цыганов (Он был глухой). – Ты вовремя, ей-богу! Хозяйка постаралась, стол готов, Давай закусим, выпьем понемногу… А стол ломился!