Стихотворения поэта Солнцев Роман Харисович

Едем, едем мы издалека. По ночам поля необозримы. Впереди два красных огонька. Обойдем. Теперь совсем одни мы… Выплывают к нам из темноты зеркалом светящиеся

Воробьи, сосульки, гомон по крыльцу… Но лишь сядет солнце – холод по лицу! Режуще-внезапны в марте вечера. Горький дым по снегу вьется со двора.

Что тут точить лясы, глядя издалека? – На улице валяется оторванная рука. Все вокруг перерыли следователи, врачи. Он или ушел… или – сгорел наподобье

Мне прислал привет один подонок – чрез вторые уши и уста. Ничего себе, скажу, подарок. И наверно, это неспроста. Хоть я видел-то его едва

Еще светло. Но смех я слышу истеричный. Еще светло. Но все истерзаны вниманьем. Затменье будет, говорят. И кто-то спичкой коптит себе кусок стекла, как

Закричал, лишь появясь на свете… Испугался предстоящей смерти? Но ведь только год назад всего он был там, где нету ничего!. Что же? Если даже

Я вернулся в отчий дом. Только кто же это в нем? Здесь чужие ребятишки машут нашим топором. А мои родные книжки, две сестренкины мартышки

Богобоязненному Бог дарует дерзость быть собою. Но – лишь святой идти стезею и помнить лишь Его порог. При звездах подвиги свершать, свет изумлять умом

Я пьян от весеннего света. Снег тает и рушится с крыш. Ну как напишу я про это?! Лист белый пошлю – ты простишь? Сожжешь:

Пишу на родину письмо, но все друзья мои далеко: один в Москве… о, власть – ярмо! Другой лежит в земле глубоко. А третий –

А может, хватит горевать? Давай укатим зоревать, варить уху и с кружкой водки о невозможном заливать? Средь синих тоненьких осин я буду, наконец, один,

Прости, мудрец, чрез полтораста угрюмых лет, кровавых лет один из многих – не Зарастро – ищу в стихах твоих ответ. Я поднимаюсь на вершины,

…Я вспоминаю темный лог, где вьется светлая речушка и вся в траве стоит избушка, в ней соль и спичек коробок… …и даже нет, не

Неужели впустую все муки мои, эти бури и эти печали? Неужели напрасно ладошки твои мою голову нежно сжимали? Сад шумел, и очная летела вода,

Женщина плачет в вагонном окне или смеется – не видно в вагоне. Поезд ушел – и осталось во мне это смещение счастья и горя.

Мороз, любимая… Меня прости… Как алюминием, кусты одеты, оленей нету – одни кусты рогами вылезли из планеты… Мороз, любимая… Дай губы мне, как искривленное

– Я б на месте твоем!.. – молвил круто. – Ну, а я бы на месте твоем!.. Так и ходим, глядим друг на друга

В стоящем мареве большого лета, в бегущем зареве чужой весны имейте – независимость привета, прощаясь – независимость спины! Имейте независимость суждений, в плаще блуждая

Я б так хотел, чтоб, как ночные тени, они исчезли с глаз моих долой – свидетели совместных унижений, когда мы робко умоляли власть. Но

Мне обещали рай с цветами на земле. Я человек, который верит обещаньям. Увидев ночью свет не гаснувший в Кремле, «нет!..» говорил я всем сомненьям

Казалось бы, вам хорошо – вы счастливы. Но странное состояние: все время как-то не совпадают ваши вопросы – и ответы друзей. Ваши печали –

– Во что ты веришь? – Я – в тебя. – И я – в тебя. – Еще я в тучу, что дождь несет.

Когда ты в магазин заходишь, что всем охотникам знаком, ты с ясной дроби глаз не сводишь – она волнами под стеклом! Есть черная, крупней

В синий снег выбегает из вечерних ЦУМов человек с тихою фамилией Нешумов. Наконец – не успел деньгу спустить – пальтишко! На коне-с. Важен и

Спросила: – Любишь ли меня? Как любишь? Очень? Кивнул светло и немо я. Стояла осень. – Как любишь? Как? – Но погоди. Зачем тут

Мы – невеликие умы. Начнем задумчивые речи – и тут же усмехнемся мы: – Спроси о чем-нибудь полегче!.. Но почему же, почему сгорают души,

Не скажу, что непременной карою нам грозит любой житейский путь. Но сады становятся Сахарою, если храбро реки повернуть.

«Сча-астье мое!..» – эта песенка снова звенит. Возвращаются нежность и свет позабытых мелодий. Патефон и гармонь, как седые Кирилл и Мефодий, снова учат нас

Я в движущемся мире поездов лежать порою сутками готов. Однажды так и было – ночь текла за толщею граненого стекла, а рядом шум стоял

Наступает орава олухов, бледных, умных. В комнате душно. – Ну, зачем тебе столько подсолнухов, а, Андрюшка? Сотня красных здесь, триста медных… (Посоветовать каждый горазд!)

И снова сон, что я проснулся, – и в длинном поезде ночном один лежу – и нету рядом любимой… лишь железный гром. И я

Сейчас погаснет. Голые деревья на небе ясном сучьями сплелись. Землею пахнет. Лают псы в деревне. Летает воронье. Проходит жизнь. Сейчас погаснет. Дай в лицо

К исходу красного столетья планету охватила тень. Сгорают в самолетах дети. И в шахтах взрывы каждый день. По радио, в любой газете – одна

Ты уехала в город – и в нашем лесу утром крыша пустила слезу. Отпечаток ладошки на мягком снегу обхожу и забыть не могу. Я

Река ушла за холм песчаный. Берез как не было вокруг. И около стеклянной чайной гуляет одноухий друг. Село мое совсем исчезло – овраги съели,

Чему ты учен, синеглазый лешак? Словами пустыми вокруг поливаешь: – Ах, милая женщина! Надо же так – ты все понимаешь… ты все понимаешь… И

Здесь пески прозрачные на склонах… Набежит вечерняя волна и уйдет – и в сумерках зеленых пленка на песке красным-красна! И погаснет… Но перед тобою

Я устал от вашей красоты. Устают же всматриваться в пламя, ниточки завязывать губами и считать капустные листы. Говорить особым языком, чтоб не показаться примитивным

Почему изменяет мечта: «До свиданья!..» – словно птица меняет места обитанья? Друг любил меня, но уж давно смотрит лось, а не друг мой в

Самолет, на котором летишь, – не моя ли стальная ладонь? И окошко, в котором сидишь, и полночного неба огонь, – Все открыто, как дьяволу,

За неделю развернулся лист. Клейкий, подрастет еще немного. И березы наклонились вниз. Потемнела на свету дорога. Поспешает черный муравей. Сонно вьется пчелка золотая. Стал

1. Я – ангел в каменном небе. За моей спиной одно крыло серебряное – русское, другое золотое – татарское, золотое тяжелее, поэтому летаю кругами.

Кончается безумное столетье. Горят смола позора и елей. Что остается? Тучи на рассвете, и то ли броневик, то ль мавзолей. Но что кричать о

Всю ночь гроза сверкала зеркалами, и ливень лил, тяжелый, как чугун. Казалось, треснула земля под нами – я слышал раздвигающийся гул. Казалось, все живое

В темной переписывая келье летописи сгинувших веков, что считал ты главным? Не веселье, не базары праздных городов. Это все обыденное дело! А вот где

Любимая, в мой век аэродромов, церквей, лабораторий, ипподромов, средь рева оглушающего, свиста, когда пыльца над лугом не плывет, а только сапожок лихого твиста ромашку

Смотри на меня не сурово. Я слабый сын поколенья. О жесткие кепки сугробов свои окровавил колени. Весной меня жалили змеи. Лицо мне сожгли комары.

Отпусти меня, страшилище ночное, засоси обратно щупальца свои, отведи свое дыхание сырое – от него, смотри, мертвы и воробьи, зеркала чернеют, кланяются свечи, двери

Весенеет – синий свет нарастает с каждый днем. И в снегу синеет след, и стал синим черный дом. Бродят синие коты и невидимые псы.

1. Он брел среди парижских улиц, увидел кошку и позвал: – Кис-кис!.. – в лицо ему метнулась – вцепилась – еле оторвал! И прочь