Стихотворения поэта Астафьева Наталья Георгиевна

И стягивали до отказа, и сдавливали до предела… Но все равно — не для показа душа, как колокол, гудела. И глаза красный уголок, как

Когда маму забрали под Первое мая, тут же вскоре сославши в казахские степи, мы с братишкой, поехать к ней в ссылку желая, в детприемнике

Не здесь ли, у синего Дона, сидела на камне Аленушка, и братец ее, олененок, ловил потонувшее солнышко? Не здесь ли веками чуть слышно шепталися

До отказа я набита прошлым. Накрепко закрыта плотной пробкой. Но под утро вижу сон. Иду как будто с чемоданами куда-то вместе с матерью и

Вот и кончилось поколенье. Все повымерли. Никого. Порассыпались, как поленья. Как черты лица твоего. Все отмучились. Отошли. Даже некого звать к ответу. И эпохи

Вот он, смеющийся, в газете, такой завидно молодой, когда летит в своей ракете над замирающей Землей. Ему увидеть выпадает планету в солнечном кольце, и

Какая смертная тоска — куда мне деться от нее? Жизнь — словно школьная доска: написано и стерто все. Не белый мел — живая кровь,

Ах, какое время — цветочки нарасхват! И домой и в гости… Беззаботность трат. Ах, какое время! Какие времена! Красные тюльпаны. С юга — где

Не хочу слова подыскивать о любви к тебе навек: ты мне просто самый близкий на планете человек. Это право за тобою за одним лишь

На работу водили в широкую степь заключенных колонны на раннем рассвете. Там несчастную маму встречали мы, дети, приносили ей кашу, картошку и хлеб. Мать

Снежинок острый рой ударит по лицу, как бабочка — пыльцу рассыплет по крыльцу. Снежинок острый рой навалится горой… Летит — на час герой —

Чудачеством назвали честность, а воровство признали нормой, сослали славу в неизвестность, цвет красный именуют черным. Бедность считается пороком, богатым быть теперь престижно, а бомж,

Шевелится в навозной груде жизнь, зарождаясь в жажде быть. Корень напряженно удит, закидывая в землю нить. Кишит икрою лягушачьей вода весенняя, цветя… У предсуществ

Где, спросите, живу? В деревне… Двадцатый век, а будто век назад: избенки темные, в углах иконы древние да семьи, полные ребят. Вот и сейчас…

Еще над землею все мысли мои, а тащат под землю меня муравьи, то крылышко, то волосок оторвут, а я еще тут, я вся еще

Душа моя так наболела, что ей уж некуда деваться, она, как раненое тело, порой лишь вскрикивает: «Братцы!..»

Подходила смерть к самым воротам, ударяла в медь – в колокол заботы. И не отвратить крик рукой усталой, только: — Дайте пить! – я

Твои сурово стиснутые губы с опущенными скорбно вниз концами, высокий, неподвластный смерти лоб — вмурованы под землю кирпичами и вдавлены в дубовый плоский гроб.

Впереди еще январь и февраль и март… Впереди еще зима… Но и в ноябре обжигающий мороз, снега кутерьма. Хмурый, сумрачный декабрь в грязном серебре.

Всех конец одинаков. Я какой-то весной стану почвой для злаков, уйду в перегной. Будет колос пшеница надо мной наливать. Будет песни синица на кустах