Я помню их – сидят, обриты. А я стихи читаю им про космодромы и орбиты, про алый земляничный дым. Я говорю им: торопитесь с
Стихотворения поэта Солнцев Роман Харисович
Возвращаются книги великие – не сумели и с порохом сжечь. Снова старцы встают ясноликие, сохранившие гордую речь. Снова плавятся статуи медные, а гранит разбивается
Мы с тобою, мы с тобою десять лет живем мечтою – будут белые сады. Ничего, что зной покуда,– будут вишни, будет чудо возле розовой
В Сибири ненастное лето. В июле и дождь, и ветра. Картошка не выдала цвета, трава поднялась, как гора. А в небе лишь мрака движенье,
Снится мать, хоть побывали снова мы под кровом домика родного, да всего недельку, как всегда… Снятся эти красные герани, грамоты почетные собраний, профиль Ленина,
Как тот осел, еще недавно гордый, а нынче весь до хвостика облез, с комком травы, подвешенным пред мордой, шагаем мы сквозь бешеный прогресс. И
Что помню? В чистом поле волки… метель и сани во дворе… и: – По вагонам!.. – третьи полки… и: – Все выходят! – на
1. Ничего не говори. Эти люди победили. Прежде были тоже в силе, но стеснял их свет зари. Даже просто фонари их пугали и томили…
В пляшущем кузове старой машины, плюхаясь в реки, влетая в дожди, мы проносились через осинник, дикий малинник… нет, погоди! Ветром кепки и шапки сдирало
Кричали петухи, не лаяли собаки, сияли лопухи огромные во мраке. Куда я шел? Я шел, тоской своей гонимый, туда, в Сосновый дол, где дом
Носом кровь идет с утра. В голове туман. Много слушал я вчера красных слов… Обман. Но обманываться нам нравилось всегда? Кулаки прижав к ушам,
Часы висят над мастером часов – и все показывают разное время, как будто на выбор себя предлагают – какой час кто любит.
Вечерних сумерек растрава-синева… Когда значительно все то, что видишь, слышишь: во тьме мальчишка поднял ворот, словно сыщик, вороны носятся, качая дерева. Газета свежая магнитится
Ты душу устал выставлять напоказ. Отдав предпочтенье иронии, смеху, опять задыхаешься, как водолаз, которому шланг пережали сверху… А что над тобою? Что наверху? (Вода
Шел дождь. И я в окно глядел. Шел крупный, чистый, как из воску. Шел дождь Он медленно седел, как пальцы, мявшие известку… Дождь вдруг
А помнишь, мы клятвы давали в каком-то вонючем подвале? Фонариком тускло светили, три гильзы зажав как святыни, поднявши багряные флаги из мятой газетной бумаги…
С каким привычным наслажденьем мы страстным упивались пеньем, крутили диск не раз, не два, не понимая, повторяли записанные там, в Ла Скале, нам неизвестные
Из весеннего снега парного бабу снежную дети скатали, землю всю оголили вокруг… Ночь настала – и бледно-лилово освещая окрестные дали, ты явилась, нелепый мой
В снегу тропа глубокая была – со стороны смотреть: ползет безногий. А коль оступишься с такой дороги – падешь по шею. Ночью занесла метель
Приезжаю на родину – падаю, словно весь я чугун или медь. Наслаждаюсь травинкой помятою, пререкаюсь с собакой патлатою. Здесь такою все кажется правдою, словно
В сумерки, которые сомкнутся, а пока смещаются, летят… как гармонь, раздвинул их закат… В сумерки, которые сольются, а комар все песенку одну тянет в
«Кто не с нами, тот против нас!» Но ведь облако это – не с нами, и река, что сияет слоями, – в час вечерний
Что гонит в спину, что толкает с утра в пучину иль в огонь, который воет и алкает… Куда бегу, как старый конь? И для
Мы – мечтатели. Это скажу не в укор. Только, может быть, тихо склонившись в печали… Рассыпа’лся наш дом, разлетался наш двор, ну а мы
Страх прошиб. И сон прошел Как мне дальше жить на свете? Спят в вагоне бабки, дети, бьет по струнам комсомол. Синий жидкий свет в
Звериную шкуру я сбросил к чертям, из дерева выдолбил ялики. Я крикнул: – Быть на земле дворцам, как каплям росы на яблоке! Я строил.
Благодарю за то, что не убили. За то, что оболгали, говорю, за то, что в душу лезли – руки в мыле – и не
Мне зябко у чужой печи, мне хлеб чужой – что кирпичи, мне средь базара одиноко, мне в поле сумрачном тепло, мне в темном омуте
Словно сруб золотой от венца до венца. Или жаркие шпалы лежат… Пробегают глаза по строке до конца – и как будто обжегшись – назад!
С гороховых жарких полей отец приезжал запыленный. Брал ковш, выходил из сеней, водой обливался зеленой. И в погреб поесть уходил, хотел хоть немного озябнуть.
Среди густого снегопада в невзрачном городе чужом вдруг ты отстала и пропала… и я во тьме застыл столбом… – Ты где?!. – но исчезает
Знойным летом сопя, очумело ты в автобусной ехал толпе. Вдруг чужое горячее тело прикоснулось, прильнуло к тебе. Хоть и майка – не выдержать жара…
Меняющийся день – как вдруг перед грозою… иль сумрачных людей ждет встреча с красотою?.. каленой ли волною хлебов окатит нас?… иль истина звездою слетит
Так долго и нежно светало, как будто бы наше светило во снах, в облаках ли витало, Венере ли тайно светило. Так долго светало, смеркалось,
Бывший в юности юрким юнгой, ты рванулся в свои шестьдесят под луною всесильной, круглой – в мир, где нерпы под пулей кричат! Ветер счастья.
– Объясни мне, дедушка, как на свете жить? – Есть простое хлебушко, чисту воду пить. – Объясни мне, старенький, верить мне в кого? –
Снова снег, переходящий в дождь. Снова день, переходящий в ночь. Снова мрак, что переходит в свет. Снова «да», что переходит в «нет». Полу —
Все будет ново для меня – и волк, мелькнувший, как прохожий, и шея жаркого коня, где гладкий бугорок под кожей, И как во сне
Свет не может кончиться, как кому ни хочется. Пусть хоть в злобе корчится – свет не может кончиться. Не свеча, так свечечка, не рассвет,
Давай держаться на борту, держаться страстно, хоть ветер валит в темноту, гнетет ужасно. Давай держаться в облаках, на гибких крыльях. И в тесных зябких
Большие перемены на Руси. В умах и закромах те измененья. Сегодня каждый – подойди, спроси, – имеет каждый собственное мненье. Свое – о гордости
Какое счастье – просто жить, как птица в ветках. Какое счастье – поступить не так, а этак. Какое счастье – быть таким, каким ты
Нет, я еще скажу, нет, я еще поведаю, как нам далось легко, светло, как сон во ржи, то, что на свете называется победою –
Нашел в чулане детские стихи. Сел почитать под крылышками ставен… Тут не любовь кричит, не петухи поют, а Ленин действует и Сталин. А коль
Знала, как повергают в смятенье… Под сияньем полночных Стожар, на пластинке – невидимой тенью – пели скрипки и табор стонал. Эта музыка плачет, хохочет
Дают звонок прощальный. Ученицы красавицами стали – отвернись… Ученики уходят, хмурят лица лишь для тебя… их ждет иная жизнь. Да, Пушкина и Лермонтова помнят.
Мать моя плачет, хоть фильмы – пусты, нету в них правды, крикливы герои, в новых шинелях с одною дырою, в новых фуражках ползут сквозь
Повтори, повтори, что шептала мне в мерзлых ночах. Пусть красны снегири у прикуривающих в руках… Вновь тропу протори в самых белых российских снегах. Повтори,
Прежнею эпохою прославленный, он сидел на празднике, больной, словно на посмешище оставленный вероломной быстрою судьбой. Он молчал, побрившийся аж до крови, на груди теснились
И вот человек попадает в беду. С ним зависть людская сыграла сурово. Мне стыдно, когда на свиданье иду. Что я принесу? Утешения слово? У