Не беги испуганным цыпленком: телом — к материнскому бедру. К небу поднимаешь головенку… Мы играем в древнюю игру. Только бомбы нынешние много когтя ястребиного
Стихотворения поэта Астафьева Наталья Георгиевна
В этой комнате мне сегодня тесно, радости моей она вместить не может! Город слишком встает отвесно, слишком избит-исхожен… У меня же любовь, непокорно большая,
Баржа грузно идет, в воду вбитая. Ночь над баржей встает, неумытая. На борту хохоток — ну и весело! В голубой холодок ноги свесили. Звезды
Повис в горах заснеженный ручей, поток камней остановился в беге, и спутник мой устало о ночлеге уже твердил, стучась ладонью в дверь. Вставала жизнь,
Полкруга, даже четверть круга летательного аппарата, мгновенье краткого испуга — и больше ни отца, ни друга, ни мужа, ни сестры, ни брата. На сцене
Хочу быть похоронена под мерный стук копыт. На черном катафалке пусть черный гроб стоит. В черных попонах лошади и кучер в черном весь —
Холодно, братцы, холодно, скучно брести под дождем, близость зимы наступающей чувствуется во всем. Низкие серые тучи, рваные клочья мглы, каждого давит и мучит близость
Брачные песни невидимых птиц в небе – как русских церквей перезвон. Только от первых снесенных яиц тундра замолкнет – такой здесь закон. Пальцами красных
Когда мимо летят поезда, сотрясается наша дача, деревянные планки скачут, двери хлопают наудачу — но не ждем мы гостя сюда. Над платформой июльское пекло.
На кочках вылинявший снег повис, как шерсти клочья. И смерть задумал человек, как камень, мысль ворочая. И ухнуло и вверх пошло, беременное семенем, как
Сама сажала на престол, сама с престола низвергала. «Король-то гол! Король-то гол!» — сама всех звонче хохотала. Не королевой я была, а той девчонкой
Из норок вылезшие звери резвятся тихо под луной… Конец приходит биосфере, и нашей суетности злой.
О господи, такие муки испытывать! Зачем, зачем? Люди — бессмысленные куклы на ниточках своих систем.
Мохом поросшие домики у леса на берегу осенние соломенные пространства берегут. Бегут лохматые поздние с дальнего севера тучи. Серый, в скелетах берез, лес качается
Бывает же, приснится, господь не приведи, война или убийца и пропасть впереди. Летишь, крича, на дно в кромешный мрак и стужу, а пропасть уже,
Телефон молчит как проклятый, с миром связь оборвалась, и от внутреннего рокота не с кем выболтаться всласть. Или я с собой поспорила? Или вправду
Тишина в бору такая, шишка стукнет – сердце екнет; тихой хвоей осыпая, только в ветках птица вздрогнет. Только прошуршит листочком, поднимая шляпку, рыжик, да
Я стала смелей и спокойней. Пусть нечего будет вспомнить, пусть зимнюю боль не искупишь, весна все равно наступит. Придет и откроет ставни, такая же
Смеркается, и розоватый, с раствором слабым купороса, свод неба побелен, как хата, известкой, по старинке, просто. Неощущаемый прибой космического океана вокзальной крышей над землей
В страданье ввергнуть человека, исторгнуть из небытия в горнило атомного века едва прозревшее дитя? Нет, милосердней из утробы еще бесчувственный комок изъять, стеная глухо,
Со дна последнего отчаянья вновь не дают мне в сон уйти собак ночные причитанья от трех часов и до пяти. Собачий вой наполнил мир
Все до черта надоело, кроме мая, мира, милых глаз твоих, куда б летела, как на небо из могилы. Кроме славок, птичек славных, и наивных
Гляжу на зеленое небо, тоскуя. Рассвет. Венера… Венера… Проходят миллионы лет. Зазывным зеленым глазом глядишь ты миллионы лет. Земля в яйце неба, как мокрый
И снова свадьбы снаряжают, и девочки детей рожают. Жизнь будет возобновлена. А у ворот – война.
О, как хорошо — закат, есть кусок живого неба, в тучах, в стеклах отблеск Феба, предпоследний жаркий взгляд.
Дым кизячный сладковатый, ирымшык сладчайший, чай беленый жидковатый, но завар крепчайший. Темных лошадей стреножив, ночь поводит ухом, пахнет пропотевшей кожей, лошадиным духом. Ровно, гулко
Мы крепко прикованы оба, я колокол в небе твоем, я бьюсь о железное небо железной тоски языком. Живу, как в лесу староверка, что бога
Я была девчоночкой тогда — словно свечка, ровненько горела, всем кругом сияла, всех я грела. А теперь я трудный человек: два колючих солнца из-под
До того, как Гитлер к власти пришел, а Сталин убил моего отца, до моих неустройств, скитаний, до школ, до того, как я замкнула уста,
Ты человек с маленькими злыми глазами и низким, разрезанным жесткой морщинкой лбом. А ты мне так долго казался небом над нами и лесом, который
И привыкаешь понемногу к тому, что новая страна. Но почему твой облик новый любить и славить я должна? Киоски с импортной дешевкой, в которых
Весенний дождь висит, как пыль, сегодня в воздухе прозрачном. В моей душе метет ковыль, волнами ветер ходит мрачный. Я не могу найти покой, шагами
Горю, горю я, как костер, в степи зажженный пастухами, — вокруг пустой ночной простор, лишь ветер раздувает пламя. Все ярче, ярче я горю… А
Я не играю в эти игры — прет, чтобы вырваться вперед, без — умный и без — дарный сброд, велеречивые их лидеры и ненавистный
У тебя в руках, как рыбка, девочка с горячим телом… А твоя любовь — ошибка, слишком быстро пролетела. Разучили без запинки вы друг дружку
К жизни спиной повернуться – лицом к стене. Стреляют. Снаряды рвутся. И все по мне.
Так плотно столпились подонки, так тесно, как ягоды в гроздьях, подонки растут, как поганки на пнях и на кучах навозных, так тесно сплотились, столпясь,
Я не пойму, то сердце бьется, то сердце плачет, то загрустит, то засмеется… Что это значит? Я не люблю его — такого, любить не
До свиданья, до свиданья, родина, земля, семья… Жаркий трепет обладанья до костей пронзал меня. Но приходится все чаще целовать холодный лоб и рубить живые
Стало некуда людям деваться. Наше время нелепо до смеха. Тишину расколовшее: — Братцы! — от земли отражается эхом. Одиночество и отчужденье толп, отталкивающихся друг
Холодком пахнуло острым с черной речки рябоватой, будто девочка-подросток пробежала угловато. Длинноногая, как птица. Как большие крылья – руки раскидала, с криком мчится вдоль
Люди древнее небо закрыли гранитом, что им до кратких восходов? На горячую землю тяжелые плиты бросили с криком «свобода!». И забились ветра в проводах,
Такая трудная эпоха! А я держусь куда как плохо за дружбу вашу (хватишь сраму!), за прессу, радио, рекламу, за мебель, моду и машину, за
Живая ладонь поддается на ласки, но может и сжаться в жестокий кулак. Срывали ей ногти и рвали ей связки — чего ж вы хотите
Обуян весь мир прогрессом, мчится скоростным экспрессом, англичане ли, датчане… А у нас, за темным лесом, грусть-тоска и одичанье. Если путь наш — путь
Ах, страшное время, безумное время, несем мы твое непосильное бремя. От прежнего леса остались лишь пни. От поросли новой лишь палки одни.
Как трудно люди умирают, как будто в схватках родовых. Смерть от планеты отрывает тела измученные их. Из глаз выдавливает слезы, что в мир растерянно
Почему-то надо приходить весне, почему-то надо видеть тебя во сне. Через день кончается мартовский напор, целый день качается за дорогой бор. В форточку сквозящую
Техника ты мертвой мне казалась любила я живое глаза собак и струны конских тел и даже запах конского навоза но ожили конструкции стальные дрожит
Ты моя Дульцинея, я твой Дон-Кихот, и неважно, что в книжках наоборот. Я ломаю копье на крылах ветряных, я тебе посвящаю свой возвышенный стих.